– Я передумала и возьму платье. Буду носить его дома. Пожалуй, сделайте мне парочку платьев попроще для работы.
– Вы планируете работать? – Он упаковывает мое старое платье.
– Я жду, когда Вольф уладит дела с наследством. – Я фыркаю. – Но похоже, что мне придется как-то поддерживать семью. Мысль об этом меня тревожит.
– Я готов вложить свои деньги в любое дело, которым вы займетесь, мадам Поммери. – Он кладет старое платье в картонку и перевязывает лентой цвета индиго. – Я наблюдал, как вы основали приют, как обучали воспитанниц приличному ремеслу и даже как с нуля придумали ваш особняк в Шиньи.
– Как любезно, что вы поэтично лакируете мои таланты, но мой сад с розами и коллекция бабочек не приносят денег. – Взяв картонку, я бросаю взгляд в большое зеркало на новое платье, и у меня захватывает дыхание. – Платье просто чудо, месье.
– Это отражение женщины, которая его носит, мадам. – Он провожает меня к двери.
– Пожалуйста, передайте Брижит мои комплименты. – Я выхожу на оживленную улицу, и мне чуточку жаль покидать тепло его уютного салона.
* * *
Я стою на перроне вокзала, и у меня сжимается сердце от близкой разлуки с сыном. Кажется, Луи не терпится уехать, хотя мы, на мой взгляд, мало поговорили с ним о его отце, не поделились всем, чем могли бы. Паровоз выпускает пар и дрожит от переполняющей его жизненной энергии.
– Хорошо, что ты возвращаешься к учебе, – говорю я. – Твой отец так гордился тем, что ты поступил в академию.
Он покачивает на руках маленькую Луизу и поет:
– Le train, чу-чу-чу. Паровозик чу-чу-чу.
– Тю-тю-тю! – подпевает она и дергает за кисточку на его шако [1] и хихикает. – Тю-тю-тю!
Луи был дома в последние недели, и это стало для меня причиной вставать по утрам с постели. За завтраком всегда было шумно. Сын высказывал непререкаемое мнение насчет газетных статей или отвечал на мои вопросы о распорядке в военной школе и о друзьях. Он почти ничего не говорил о своей встрече с Бернаром Вольфом. Но я благодарна нашему финансисту, что он взял Луи под свое крыло и посоветовал ему продолжить учебу в военной академии, как хотел его отец.
Теперь Луи играет с Луизой в jeu de la barbichette, «в бороду» – они хватают друг друга за подбородок. Я счастлива, что, несмотря на разницу в пятнадцать лет, они стали прекрасно ладить. Прежде Луи вообще не замечал младшую сестренку. Я подозреваю, что он был больше всех поражен ее неожиданным появлением на свет.
– Все, ты выиграла, – говорит он и снова хватает ее за маленький подбородок. Она звонко хохочет.
– Всем пассажирам просьба занять ваши места! – кричит кондуктор в плоской серой фуражке сквозь клубы пара. Пронзительный свисток поезда звучит три раза. Луиза прижимает ладошки к ушам и хмурится.
– Ты лучше иди, Луи, – говорю я, кивнув на дверь вагона. – А то опоздаешь.
Луиза крепко обнимает его за шею и хнычет.
– Mon frere, mon frere. Мой братик.
– La bise, Mademoiselle. Поцелуйчик, мадемуазель. – Он целует ее в щечки. Глазки дочки радостно блестят. Сердце радуется любви между моими детьми.
Луи встает в очередь пассажиров, не прощаясь. Игнорируя его бездумный поступок, я подкатываю к нему детскую коляску, привстаю на цыпочки и целую в обе щеки.
– Спасибо, что ты так хорошо относишься к Луизе.
– Люсиль помогла мне понять, что Луиза не виновата в смерти папá.
– Ты говорил об этом с Люсиль? – Он говорил на такую тему с нянькой? – Никто не виноват, что умер твой отец.
Он фыркает.
– Папá вернулся на работу, потому что ты хотела второго ребенка.
Мои щеки вспыхивают, потом снова холодеют, как происходит часто в эти дни.
– Луи, ты все неправильно понял. – Но что я могу сказать? Луиза родилась случайно, по ошибке, но она принесла нам столько радости, когда наша жизнь катилась под уклон.
Луи заходит в вагон, и кондуктор закрывает за ним дверь. Он шлепается на сиденье у окна и машет Луизе. Ее глаза затуманиваются, как грозовая туча, готовая пролить дождь. Она испускает такой ужасный вопль, что от нас пятятся соседи по перрону.
Поезд срывается с места, словно сердитый бык, и с ужасным грохотом удаляется от платформы.
Мой сын обвиняет меня в смерти мужа. Подливает масла в огонь. Добавляет к душевной ране оскорбление.
* * *
Наша служанка Шанталь заходит в мой салон с визитной карточкой на серебряном подносе. Она прошла долгий путь от борделя «Альгамбра». Когда она забеременела, хозяйка борделя прислала ее ко мне, потому что я обучаю полезному ремеслу девушек в ее положении и устраиваю служанками в хорошие дома. Когда бедняжка потеряла ребенка, я предложила ей работу.
Луч света, просачивающийся сквозь черный креп гардин, очерчивает обильную фигуру посетительницы.
Щурясь, я читаю надпись на визитной карточке.
– «Мадам Барб-Николь Клико». Ах, боже мой! – Я гляжу на свое черное платье, проверяя, достаточно ли оно черное, чтобы принять такую гостью.
В последний раз я видела «мать шампанского», когда устраивала сироту из Сен-Реми в ее особняк. После этого она брала всех, кого я рекомендовала, так велика была ее потребность в обученных работницах.
– Пожалуйста, передайте Ивонне, чтобы она приготовила хороший чай и пирожные, – говорю я Шанталь. – Самые лучшие, какие у нас есть. Вдова Клико сладкоежка.
Встаю и подхожу к висящему на стене зеркалу. Но оно закрыто черной органди, как диктуют правила траура. Хочу слегка отодвинуть в сторону ткань, но резко останавливаюсь. Очевидно, закрытые тканью зеркала защищают от необходимости видеть горе и уныние на своем лице. Или от риска увидеть за своим плечом призрак любимого человека.
Повернувшись от зеркала, я чуть не вздрагиваю: гран-дама стоит в дверях салона с закрытой корзиной в руке. Ее величественная личность заряжает воздух магнетизмом.
– Простите, что не вышла к вам навстречу, мадам Клико. Я пока что не пришла в себя.
– Конечно, все понятно, моя дорогая. Никто и не ожидает этого от вас. – Она ковыляет ко мне. – Могу я сесть? Колени меня подводят.
– Конечно. – Я показываю жестом на столик перед очагом.
Она медленно опускается в кресло, расправив пышную серую юбку из тафты, шуршащую как листья на ветру. Накидка с бахромой украшает ее блузку из баттенбергского кружева. Ее волосы по-прежнему горят как медь, и это удивительно, ведь ей, должно быть, уже за восемьдесят. На девичьи кудри надет кружевной чепчик. Серые глаза молодо блестят, в них нет даже намека на старческое потускнение.
– Извините, что так поздно выражаю соболезнование, – говорит она. – Я находилась в Шато-де-Бурсо, когда услышала про кончину месье Поммери.
Я хлопаю ладонью по «Этикету для дам», который держу под рукой.
– Визиты соболезнования можно наносить в течение трех месяцев после похорон.
Она машет в сторону книги крепкой рукой.
– Я нахожу, что правила нередко сковывают внутренний голос человека, не так ли?
Я не могу ей возразить, поскольку хозяйка никогда не должна ставить гостя в неловкое положение.
Шанталь приносит многоярусный поднос и ставит его на стол. Ее прекрасные груди едва не выпадают из рубашки, когда она наливает чай.
Вдова Клико кладет в чай три куска сахара.
– Что вы планируете делать теперь, когда остались одна?
– Вообще-то, я пока не думала об этом. – Я беру чашку с блюдцем.
– Я всегда считала вас активной и деловой, – говорит она, разглядывая пирожные. – Вы никогда не обрастаете мхом. – Она выбирает эклер и лижет глазурь. – Разве нет чего-то, что вы всегда хотели делать, но не могли?
Ее вопросы раздражают меня.
– Я должна думать о семье. Моей дочке всего два года.
– Мне хочется взглянуть на нее. Я привезла ей подарок.
– Она спит. – Я подвигаю к ней поднос. – Хотите еще пирожных? Моя повариха делает свежие, но у меня нет аппетита.
