Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

Пти Пале Кандинский счел совершенно неподходящим для художественных выставок. Осмотрев экспозицию в его залах, он искренне обрадовался, что показал свои работы не там, а в музее Же де Пом. Архитектурой Пти Пале он все время возмущался и называл этот дворец «образцовым антимузеем». Свое недовольство он подробно изложил Рупфу: «Что за несуразное здание? Его назначение — быть постоянным музеем, а что там с освещением? В некоторых залах свет так слепит, что произведения не разглядеть, а в некоторых, наоборот, масса темных закоулков и т. п. Уму непостижимо, если задуматься, что такое сумрачное здание построено в Париже в 1937 году». Выставка в Же де Пом вселила в Кандинского оптимизм: «Может быть, в парижской „культурной политике“ наконец произойдет сдвиг, ведь до сих пор она последовательно стремилась отодвинуть на задний план все независимое и подлинно новаторское. И очень в этом преуспела!» ^{204}

Одного человека этот упрек точно не касался: Жанны Бюше. О ее галерее Кандинский сказал, что это «единственная художественная галерея, не принимавшая участия в грязной политике».

Бюше организовала персональную выставку Кандинского в 1936-м, а затем в 1939 и 1942 годах, тем самым открыто выступив за его признание во Франции. Последнюю выставку из-за нацистов пришлось проводить тайно. Нам казалось чудом, что музей Же де Пом приобрел для своего собрания с выставки 1939 года «Композицию IX», датированную 1936 годом, а также гуашь парижского периода. Несомненно, это тоже была заслуга Бюше, которой удалось убедить Дезарруа купить работы Кандинского. Это были первые произведения абстрактного искусства, попавшие во французские музеи.

Неисправимая идеалистка Жанна Бюше была прирожденным галеристом и заслужила свой успех. Кандинский сказал о ней: «Это белая ворона, она воплощает „дух свободный и бесстрашный“». Он ценил ее новаторское чутье: она всегда показывала молодых художников, умела разгадать ценность их работ, будь то искусство «узаконенное», признанное «большими галеристами» или нет.

Если кто и поддерживал в Париже абстрактное искусство, так это Жанна Бюше. Она внесла большой вклад в его популяризацию, что «для Парижа было совершенно необходимо», по мнению Кандинского. В 1939-м, то есть в год начала войны, она устроила в своей галерее выставку по случаю 50-летия немецкого художника Вилли Баумайстера. Это был смелый поступок, тем более что пресса не могла откликнуться на такое событие, не навредив художнику в Германии, где ему как представителю «дегенеративного искусства» было запрещено показывать свои работы.

Кандинский ценил Баумайстера. Еще в 1931 году он писал ему: «Почти год назад я ненадолго оказался в Париже и заметил, что французы очень Вами интересуются. Всерьез там воспринимают немногих немецких художников, что (между нами говоря) неудивительно. И поэтому: что легко для француза, то трудно для немецкого художника — преодолеть границы. Это изначально считается невозможным…»

Процитирую еще одно письмо Кандинского Баумайстеру, написанное в апреле 1933 года и подтверждающее мои мысли: «Многое из того, что сегодня происходит, объясняется совершенным отсутствием в определенных кругах каких-либо представлений о новых художественных движениях и о том смысле, который они в себе заключают. Большая вина за это положение вещей лежит на прессе… Хуже всего то, что искусство силой пытались затащить в политику, пытались придать ему политическую окраску, а адепты разных партий присоединялись к тем или иным художественным направлениям и считали своим долгом рекомендовать публике это неестественным образом окрашенное искусство. Так и возникали подобные шутки, когда одно и то же искусство слева выставлялось как чисто буржуазное, а справа — как коммунистическое. Туман так сгустился, что дальше некуда…» ^{205}

Кандинский заботился о своих друзьях художниках, оставшихся в Германии, что очевидно уже из вступительной статьи, опубликованной им в каталоге выставки Баумайстера, проходившей в Милане в 1935 году ^{206}. Он противопоставлял его искусство отвратительным нездоровым явлениям, свойственным тому времени и угнетавшим все лучшее, и выразил уверенность в том, что искусство Баумайстера одержит верх.

Кандинский радел о молодых художниках. Симон Лиссим вспоминает: «В 1931 году в „Талери де Франс“ на рю де л’Аббэ недалеко от Сен-Жермен проходила моя персональная выставка, где я показывал свои театральные эскизы. Было большим удовольствием встретить на ней Кандинского. Он довольно долго говорил со мной и даже пришел на выставку во второй раз. Я помню, каким он был вежливым и отзывчивым, так что можно было рассчитывать на его поддержку. Внимание ко мне всемирно известного художника так меня вдохновило, что словами не передать. Встреча с Кандинским был живительной, особенно если сравнить ее с другими встречами. Художники, убежденные в своей исключительности, бывают крайне заносчивы. Я никогда не забуду этой встречи с Кандинским. Вот с кого следует брать пример современным молодым художникам, наверняка гораздо менее одаренным и известным, но ведущим себя так, словно они наделены особыми правами, и мнящими себя выше других».

Слова признания по поводу собственных выставок Кандинский получал из Америки, Англии, Голландии. Менее приятными были отзывы с германской стороны. Кандинский с совершенной невозмутимостью принимал нарочито бодрые донесения об очистке немецких музеев от «дегенеративного» искусства, то есть и его собственного включительно. Его утешали известия о картинах, попавших в то или иное собрание за пределами Германии. Например, композиция «Несколько кругов» переехала из Дрезденской картинной галереи в нью-йоркский Музей Гуггенхайма. Кандинский очень любил эту картину и был крайне обеспокоен ее судьбой.

Несмотря на то что политическая ситуация становилась угрожающей и все предчувствовали роковые события, в годы тотально распространившейся тревоги Кандинский с еще большей страстью отдался работе, сосредоточившись на художественных проблемах и доказав свою непоколебимую веру в искусство. Как в России и Германии, так и в Париже я продолжала защищать его от всех неприятностей и радовалась, когда он сидел и работал в своей мастерской, мало реагируя на окружающее политическое безумие.

Разумеется, Кандинский не был глух и слеп к тому, что творилось в Германии. В одном из писем Рупфу весь гнев, накопившийся в его душе, вылился в слова: «Демократические страны проявили достаточно терпения, однако теперь каждому очевидно, что с национал-социализмом надо покончить раз и навсегда. Я не думаю, что стоит затягивать. С каким облегчением вздохнет весь мир!»

Такая реакция совершенно необычна для Кандинского. Испугавшись этого своего взрыва и тут же смягчившись, он добавил: «Только художники имеют право „торопиться медленно“, они в некотором смысле научены долго ждать. Как же быть людям, которые привыкли к спешке? Но как мускулы становятся сильней и выносливей от тренировок, так и терпение. Хотя пределы есть и у мускулов, не говоря уже о терпении» ^{207}.

Терпение. Благоразумие. Ясная голова. В августе 1938-го наши немецкие паспорта оказались недействительны — как раз к тому времени, когда положение немцев за границей стало крайне шатким и опасным. Беспокойства добавляли друзья, которые никак не могли понять, почему во избежание угрозы мы до сих пор не осели в Америке.

По поводу продления паспортов мы обратились в Париже в немецкое посольство. Ответ привел нас в замешательство: ответственный служащий потребовал от нас доказательств арийского происхождения. Он грозился, что ему придется выдать нам временный паспорт сроком на три месяца в случае, если мы не принесем арийских свидетельств. Кандинский предоставил свидетельство о крещении, в котором его родители значились христианами. Но этого было недостаточно. Сотрудник хотел узнать что-нибудь и о бабушке и дедушке Кандинского. Кандинский жаловался: «Вот родились двое из них в Восточной Сибири — в каких городах, в какие годы — я знаю только приблизительно. И как мне получить оттуда церковные метрики?»