Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

Когда мы отправились из Берлина в Веймар с целью посетить Баухаус, Гропиус устроил в честь Кандинского прием. И мне вновь бросилось в глаза, как она пыталась одурманить людей, пуская в ход свои чары. Она старалась изо всех сил произвести впечатление и на Кандинского, он же был с ней вежлив, но не более того. Кандинский слишком любил меня, чтобы интересоваться другими женщинами, даже такими как она. Поскольку она нечасто бывала в Веймаре, живя в Вене, несмотря на брак с Гропиусом, я без всякой задней мысли осведомилась, когда она снова вернется в Веймар. «Это зависит от вас», — ответила она.

Сначала я не поняла, что имелось в виду. Но тут меня осенило: Альма Малер заинтересовалась Кандинским! Она любезно пригласила нас к себе в Вену, но мы не воспользовались этим приглашением. Поскольку Кандинский отказался ухаживать за ней, она решила отомстить. Судя по всему Малер была в такой ярости, что спровоцировала интригу между Шёнбергом и Кандинским, имевшую роковые последствия. Зная, что они были хорошими друзьями, она однажды подошла к Шёнбергу и сказала: «Кандинский — антисемит».

К сожалению, в его лице Альма обрела «благодарного слушателя», ведь Шёнбергу всегда казалось, что он обречен на неудачу в силу своего еврейского происхождения. Он считал, что именно еврейство мешало его карьере успешного композитора, и, вероятно, был глубоко ранен сообщением, что его ближайший друг стал антисемитом.

Разумеется, Кандинский не ведал об интригах, которые Альма плела за его спиной, и узнал о них случайно. Ничего не подозревая, он пригласил Шёнберга приехать в Веймар, чтобы занять освободившийся пост директора консерватории. Уговорить Шёнберга принять эту должность Гропиус попросил Кандинского. Он с радостью ухватился за это предложение, потому что работать рука об руку со своим другом над созданием в Веймаре духовного и художественного центра было для него счастьем. Ответ Шёнберга ранил Кандинского в самое сердце. Письмо из Мёдлинга, датированное 20 апреля 1923 года, содержало отказ. Шёнберг больше не писал как прежде: «Дорогому другу Кандинскому», а обращался к нему «Дорогой господин Кандинский». Он писал: «Я обнаружил, что тот, с кем мы, казалось, были равны, присоединился к мнению большинства. Я слышал, что и Кандинский во всех поступках евреев видит лишь плохое и во всех плохих поступках видит только еврейский след, и тут я оставляю всякую надежду на понимание. Это был лишь сон. Мы два разных человека. Однозначно!.. Мои сердечные приветы и уверения в глубоком почтении пусть поделят между собой Кандинский прошлый и Кандинский нынешний» ^{211}.

Кандинский был потрясен. Он не мог понять, на чем основывались обвинения Шёнберга, и опасался, что у него развилась мания преследования. Он пошел к Гропиусу и показал ему письмо. Тот побледнел и выпалил: «Это Альма». Он сразу понял, что всю эту историю разыграла его жена. И его подозрения оправдались, когда Шёнберг в мае 1923-го написал своему «информатору» Альме о том, что он и без нее, вероятно, узнал бы, о чем думают в Веймаре.

Сначала Кандинский пытался игнорировать этот инцидент, ведь он никогда не был расистом и никогда не имел ничего против евреев. Он придавал значение только личности, а не цвету кожи. Альма Малер-Верфель интуитивно нащупала больное место Шёнберга и преуспела в своей мести Кандинскому, разрушив их дружбу.

После долгих сомнений Кандинский все же ответил Шёнбергу, выразив в письме свое удивление и попытавшись объяснить ему, что он стал жертвой злого умысла. 4 мая 1923 года он получил от Шёнберга письмо на нескольких страницах, в котором тот подчеркнуто формально обращался к нему «господин Кандинский». Он клеймил антисемитизм и выражал глубокое разочарование художником, переметнувшимся в лагерь антисемитов, что было совершенной ерундой. Это страстное письмо ясно свидетельствовало, как сильно Шёнберг переживал разрыв. Оно заканчивалось словами: «Я отвечаю Вам, чтобы показать, что даже в новом обличий Кандинский не перестал для меня существовать, что я не утратил уважения, которое испытывал когда-то. И если Вы пожелаете передать приветы моему бывшему другу Кандинскому, я бы с радостью попросил Вас передать самые теплые и не удержался бы сказать ему: „Мы долго не виделись, кто знает, увидимся ли снова“. А если случится снова встретиться, было бы грустно делать вид, что мы друг друга не заметили» ^{212}. Кандинский понял намек и был уверен, что дружбу удастся склеить.

Но до того как это произошло, Альма Малер-Верфель наделала новых неприятностей. Когда в 1924 году мы оказались в Вене, где Кандинский должен был читать доклад, директор одного банка предложил нам пожить у него. На вокзале нас ждала любимая подруга Фаннина Халле, известный историк искусства. Она обескуражила нас сообщением: «Вы остановитесь у меня, а не у банкира».

Кандинский был рад, что первоначальный план изменился. «Но почему?» — спросил он. — «Ах, знаете ли, госпожа Малер всем тут рассказывает, что Кандинский — враг евреев. Поэтому еврей не может пригласить вас на ночлег как антисемита».

Услышав все это из уст директора банка, Фаннина рассмеялась. «Я объяснила ему, — сказала она, — что это чушь. Я сама еврейка и близко дружу с Кандинскими. Кто-то распространяет о них небылицы».

Жена директора банка пошла мужу наперекор и предложила хотя бы организовать ужин в нашу честь, если уж мы не будем гостить у них. Перед ужином у Фаннины зазвонил телефон. На проводе была банкирша, с которой она долго говорила, и та сообщила:

— Представьте себе, за ужином Альма во что бы то ни стало хочет сидеть рядом с Кандинским.

— Совершенно исключено, возразил Кандинский. — Она интриганка и наделала много бед. Я не хочу, чтобы она сидела рядом.

Придя на ужин, в гостиной директора мы встретили Альму и Франца Верфеля. Она подошла ко мне со словами:

— Я простужена и несмотря на это пришла специально, чтобы увидеть Кандинского и вас. Впрочем, я слышала, что Кандинский не хочет сидеть со мной рядом.

— Меня это не касается, — ответила я. — Это личное дело Кандинского.

Альма сидела за столом рядом с Францем Верфелем, Кандинский — между хозяйкой дома и Фаннинои. Моим соседом по левую руку был Артур Шницлер, чьи произведения я еще девочкой читала в русских переводах. Я была рада лично познакомиться с писателем, которого очень ценила. Верфель был огромным и произвел на меня отталкивающее впечатление, он казался высокомерным и был похож на самодовольного кота.

Отпуск летом 1927 года мы проводили в Пёртшахе ^{213}. Однажды после обеда гуляя по берегу моря, мы вдруг услышали: «Кандинский! Кандинский!»

Это был Шёнберг. Он приехал на летние каникулы со своей молодой женой Гертрудой. Она была страстной любительницей тенниса, и Шёнберг целыми днями сидел на краю корта, наблюдая за ее игрой.

Друзья, чья дружба завязалась еще в Мюнхене, увиделись снова. Ни словом они не обмолвились о мерзкой интриге и забыли обо всем, что натворила Альма. Шёнберг убедился в том, что дурной славой Альма обязана своим интригам.

Друг Пауль Клее

Насколько мне помнится, среди друзей Кандинского был единственный человек, с которым он был на «ты». Это был русский композитор Фома Гартман. Даже с самым близким другом художником Паулем Клее Кандинский, избегавший излишней доверительности в отношениях, придерживался формального «вы», хотя их связывала дружба, длившаяся не одно десятилетие.

Кандинский и Клее познакомились благодаря Луи Муайе еще осенью 1911 года в Мюнхене. Из дневника Клее следует, что оба поначалу несколько скептически отнеслись друг к другу. Когда Клее впервые увидел картины Кандинского, показанные ему Муайе, они показались ему странными, хотя он не мог отказать художнику в смелости. Это были произведения беспредметного искусства. Позже художников свел случай.