Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

«Сначала мы встретились в городском кафе. В городе проездом были и Амье с женой, — сообщает Клее в своем дневнике. — Потом, уже в трамвае по пути домой, мы договорились продолжить общение. Зимой я присоединился к его „Синему всаднику“».

Художники сблизились, когда Клее вошел в состав «Синего всадника». В своем дневнике он сказал о Кандинском (запись относится к 1911 году): «При личном знакомстве я почувствовал к нему глубокое доверие… У него исключительно замечательная ясная голова». Однако лишь в Веймаре и затем в Дессау их творческие отношения развились в настоящую дружбу. Несмотря на различия в мировоззрениях между ними не было соперничества: «Оба были действительно великими художниками, — сказал Феликс Клее, — в сущности совершенно разные, они иногда даже вдохновляли друг друга. В некоторых акварелях Кандинского чувствуется что-то от Клее и в некоторых картинах Клее чувствуется родство с Кандинским. Эти импульсы были неосознанными» ^{214}.

Кандинский всегда концентрировал внимание на одном произведении и никогда не начинал новой картины, не закончив уже начатую. Клее, напротив, охотно работал одновременно над несколькими произведениями. Ре Супо рассказывает об одном визите в его мастерскую. «На протяжении какого-то времени мастерские преподавателей были по воскресеньям открыты для учеников, чтобы те могли видеть процесс работы художников. Однажды ко мне пришла моя соученица и сказала: „Пойдем сегодня вместе к Клее. Он устраивает что-то вроде конвейера картин — пишет одновременно десять или двадцать“. Меня это шокировало, каждая картина была для меня отдельным миром, я думала, что быть одновременно в нескольких мирах невозможно. Позднее я лучше поняла Клее. Для того чтобы абстрагироваться от одного мира, ему был необходим другой. Он брал сразу много холстов, на которых одновременно создавал свои разные миры» ^{215}.

Я никогда не слышала, чтобы Кандинский и Клее спорили об искусстве. Искусство было темой, о которой говорили только между собой или в Баухаусе. Если мы встречались семьями, то говорили о будничных семейных делах и только. Клее и Кандинский жили для искусства и в той же мере они жили для своих семей.

Когда Кандинский узнал о болезни Клее, неизлечимой склеродермии, он предпринял все возможное, чтобы ему помочь. Герман Рупф писал нам в Париж, что Клее сильно похудел и, скорее всего, ему недолго осталось. Кандинский попытался уговорить своего друга приехать в Париж, чтобы лечиться у известного врача, практиковавшего акупунктуру. Рупф выступил посредником и сначала постарался убедить жену Клее в том, что врач обладает исключительными способностями.

В первое время Кандинский неважно чувствовал себя в Париже. Волнения, связанные с нашим переездом во Францию, расшатали его нервы, он плохо спал и не находил средств, которые могли бы помочь. Фома Гартман тогда посоветовал ему проконсультироваться у опытного акупунктурщика: «Я знаю в Нёйи человека, 25 лет прожившего в Китае и тщательно изучившего там методы акупунктуры. Я с ним дружен и познакомлю тебя с ним, чтобы ты тоже мог у него лечиться».

Сулье де Моран — так звали этого человека. Он не имел права на официальную практику в Париже, поскольку не имел врачебного диплома. Он принимал пациентов в приемной своей подруги врача.

Я с раннего детства страдала от мигрени, по всей вероятности, передавшейся по наследству. Врачи не знали, что делать. В Париже боли снова усилились, и я решилась пойти вместе с Кандинским на прием к Морану, который лечил золотыми и серебряными иглами. Серебряные он применял, насколько я помню, в случае ревматизма и подобных болезней. Кандинский лечился золотыми иглами. Успех не заставил себя долго ждать, после первого же визита к врачу он смог нормально заснуть.

У меня Моран обнаружил печеночную недостаточность. Когда он вколол мне иголки с обеих сторон коленной чашечки и в сустав руки, я не почувствовала никакой боли. «Эту неделю можете есть все что хотите, даже то, что обычно не переносите». Я сразу подумала о сыре, шоколаде и красном вине. «Через восемь дней позвоните мне и сообщите, как вы себя чувствуете».

Мое лечение тоже оказалось успешным. Стоило лишь возникнуть легкой мигрени, я сразу шла к Сулье де Морану. Он проводил акупунктуру в тех же местах, что и в первый раз. «Теперь вы навсегда излечились от своих мигреней», — уверил он меня и не ошибся. С тех пор я всегда верила в акупунктуру.

Сулье де Моран помогал еще и Арпу, и Кокто. Но вскоре его не стало. К счастью, нашелся другой человек — китаец, живший в Париже. Он и сейчас время от времени навещает меня, практикуя тот же успешный метод целительства.

Вскоре после того как мы попросили Рупфа о посредничестве, он сообщил, что Клее слишком слаб для поездки в Париж и его состояние быстро ухудшается. Поскольку Сулье де Моран был известен и в Швейцарии, Кандинский наседал на Рупфа: «Я подумал, может быть, Вы могли бы поговорить с врачом Клее и спросить его мнение. Он мог бы, со своей стороны, написать Сулье де Морану и все объяснить. Если он сочтет, что стоит попытаться, может быть, пригласить его в Берн…»

Старания были напрасны. В декабре из Берна приходили только печальные новости. Кандинский был подавлен. «Думаем о наших друзьях и не знаем, для кого этот неизбежный конец будет страшнее — для него или его жены» ^{216}, — писал он Рупфу.

Кандинский предпринял последнюю попытку. Он позвонил Сулье де Морану и попытался еще раз уговорить его помочь Клее, но в конце концов вынужден был признать, что уже слишком поздно. «Он отнял у меня и эту надежду, сказав только: „aucune chance“ [17]. Я спросил его, не согласится ли он поехать в Берн, чтобы все-таки попытаться. Он ответил, что в данном случае совершенно бессилен и нет такого средства, которое могло бы помочь». Кандинский надеялся, что приступы удушья, которыми страдал Клее, облегчит так называемая «маска Куна». Один берлинский врач прописал ему самому такую кислородную маску, когда после тяжелого гриппа в 1933 году у него было затруднено дыхание. Кандинский посоветовал Клее достать такую маску. Не знаю, последовал ли тот его совету.

В 1937 году в Берне проходила большая выставка Кандинского, и мы приехали на ее открытие. Вид Клее довел меня до слез. Он настоял на том, чтобы прийти в Кунстхалле, невзирая на удручающее состояние, и директор Кунстхалле организовал все так, чтобы он смог посмотреть выставку в день, когда не было публики. Клее был уже настолько слаб, что еле шел сквозь залы, опираясь на руку жены, а картины рассматривал сидя. Но картины Кандинского придали ему столько сил, что он самостоятельно продолжил осмотр.

Через пару дней, когда мы прощались, я сказала, едва сдерживая слезы: «Надеюсь скоро увидеть вас в Париже». — «Этого уже не будет», — ответил Клее. Он чувствовал, что конец близок.

Мы знали, что Клее осталось недолго, но болезнь тянулась еще три мучительных года, и известие о его смерти застало нас врасплох. Страшная телеграмма пришла в Котре 29 июня 1940 года. Пауль Клее умер от остановки сердца утром в половине восьмого в Муральто, недалеко от Локарно, в больнице Сант-Аньезе, где лежал с восьмого июня.

Клее был потрясающей личностью. Он производил очень скромное впечатление, потому что всегда оставался незаметным, хотя на самом деле не был робким. Мы ценили в нем внимательного и терпеливого слушателя, он был необычайно щедрый и отзывчивый человек.

Всякий раз, когда случался повод, на Рождество и День рождения Кандинского Клее дарил своему другу акварель, картину или гравюру. У меня до сих пор хранится его акварель, сделанная во время поездки в Тунис, я сама выбрала ее по настоятельной просьбе автора. Я люблю все его работы этого периода. Разумеется, Кандинский не оставался в долгу и дарил Клее свои работы. Думаю, что картина — самый дорогой и личный подарок художника художнику.