Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

С этого момента Энсор переключился на госпожу Кандинскую. Он восхищался ее красотой и обаянием и в соседней комнате показал ей множество маленьких картинок, повернутых лицом к стене (как оказалось, там были изображены любовные сцены рискованного содержания). Он показал ей кучу безделушек, сделанных кем-то и не имевших никакого к нему отношения, — просто обаятельному барону нравились некоторые темы и нравился заливистый смех госпожи Кандинской.

Когда Кандинский начал было прощаться, Энсор вдруг прервал его, сел за рабочий стол, взял лист бумаги, карандаш и ракушку и нарисовал эту ракушку. Кандинский взглянул и сказал: „Искусно нарисовано, мастерски!“ Энсор встал, проводил гостей до лестницы, и пока Кандинский спускался, до него доносилось бормотание: „Мастерски, — он сказал… а уж он-то понимает… мастерски… мастерски“» ^{220}.

Потом мы поехали на баскское побережье. Мы провели отпуск на Атлантике, отдыхая на пляже в Андае недалеко от Сан-Себастьяна ^{221}. Семья Клее жила тогда в нескольких километрах от этого места, в Бидарте ^{222}. В Сан-Себастьяне в это время устраивали бои быков, но поначалу Кандинского невозможно было затащить туда. И все-таки я заставила его, будучи страстной поклонницей этой игры со смертью. Он нехотя согласился, и, выбрав день, мы поехали на корриду. Кандинский испытал шок. Зрелище вызвало у него отвращение. «Бойня!» — воскликнул он возмущенно, не понимая, что для меня кровавый спектакль был сродни чудесному балету, никак не связанному с жизнью и смертью. Движения человека и животного на арене казались неповторимым и бесконечным furioso [18], исполненным драматизма и грации. Удивительное действо! Оно заставило мое сердце биться быстрее. А Кандинский, напротив, был счастлив избежать отвратительного зрелища.

Пасхальными каникулами 1930 года мы воспользовались для очередной поездки в Париж, во время которой побывали на выставке камерных произведений Кандинского в «Галери де Франс». Здесь мы впервые встретились с Сан Ладзаро. Тогда же Кандинский принял участие в парижской выставке «Круг и квадрат». Летом мы уехали в Геную и дальше через Болонью в Католику ^{223}. Однажды мы отправились на экскурсию в Равенну, где Кандинскому еще раз хотелось посмотреть уникальные мозаики.

Это был незабываемый день. Кандинский казался взволнованным и, пока осматривал мозаики, не произнес ни слова. Не торопясь он обошел церковь и, когда мы вышли, произнес, обращаясь как бы к самому себе: «Если существует искусство, сравнимое с живописью русских икон, то это вот эти мозаики!»

Развлекательным и вместе с тем познавательным был 27-дневный круиз, совершенный нами на французском пассажирском лайнере по Средиземному морю. Путешествие в фантастический мир экзотических сказок начиналось в Марселе. Мы видели Александрию, Каир и Суэц. В программу было включено посещение Археологического музея в Каире со знаменитой гробницей ^{224} Тутанхамона. Предполагалась и вечерняя поездка к пирамидам, которые мы увидели в свете луны, сидя на верблюдах. При виде пирамид, конусы которых были окрашены серебряным светом луны, Кандинский впал в транс. «Они вдохновляют меня, — восхищенно воскликнул он. — Великолепно! Великолепно! Что за мистерия в камне!» Редко мне доводилось видеть его в состоянии такого необузданного восторга, обычно чувства его никак внешне не проявлялись. Но красота пирамид завладела им. Он схватил меня за руку и потащил к этим конусам. Подойдя почти вплотную, он зачарованно смотрел на колоссальные сооружения. Довольно долго он молча стоял и восхищенно разглядывал это чудо человеческой фантазии и созидания. Искал ли он сравнения со своим искусством? Пирамиды, абстрактная геометрия архитектуры… Кто знает?

Похожие чувства пробудили в нас и руины храма в Бааль-беке. На пути из Суэца наш корабль причалил к Яффе, где мы снова ступили на землю. Легковушка отвезла нас в Тель-Авив, который тогда только строился, и в Иерусалим, а оттуда ненадолго в близлежащий Назарет и древний Вифлеем, в Дамаск и дальше через Баальбек в Бейрут. Иерусалим потряс нас своей библейской историей. Баальбек оставил одно из самых сильных впечатлений. Не могу описать, что я испытала, оказавшись там, только знаю, что созерцала красоту в ее нетронутом виде.

На машине мы приехали из Баальбека в Бейрут, где нас уже ждал корабль. Через Смирну добрались до Константинополя, до этого чуждого мира, где я ориентировалась с трудом. Когда зашли в Голубую мечеть, мне показалось, что я видела перед собой живопись Кандинского. Гигантское сооружение голубого цвета ^{225} — такого, какой он любил. Мечеть была из драгоценных жемчужин, которые мы нанизывали одну за одной всюду, где бы ни оказались. Драгоценными жемчужинами были и Айя-София, и гарем Топкапы, они и сейчас стоят у меня перед глазами, будто я видела их еще вчера.

Сегодня и вчера: слова, которые мало для меня значат, потому что у меня нет чувства времени. Я никогда не задумывалась о возрасте, разве что один раз, когда мне было двадцать. Тогда мне хотелось навсегда остаться двадцатилетней. С тех пор я никогда не справляла свой день рождения.

В Веймаре в 1923 году к нам в гости однажды пришел Феликс Клее. Я играла с ним в какую-то настольную игру, и вдруг он смущенно посмотрел на меня и сказал: «Я знаю мастерские всех мастеров Баухауса. Но я не знаю, сколько вам лет. И сколько же?»

— Феликс, неужели это важно?

— Да, я хотел бы знать.

— Хорошо, мне восемьдесят.

— Восемьдесят? — испуганно переспросил он.

Когда мы прощались, изумление так и не сошло с лица Феликса.

Придя домой, он рассказал об этом отцу. На следующий день мы встретили Пауля Клее.

— Госпожа Кандинская, вы сказали Феликсу, что вам восемьдесят. Он совершенно не хочет в это верить. Я попытался ему объяснить, что в России совершенно не такой счет, как в Германии.

— И он вам поверил? — спросила я.

— Нет, конечно. Отчаявшись, я дал ему понять, что, если госпожа Кандинская говорит, что ей восемьдесят, значит так и есть. Больше он не решился спрашивать.

Я пыталась вспоминать, не раздумывая о времени. Когда мы снова вступили на корабль в Константинополе, к Кандинскому подошел стюард и прошептал:

— Мсье Кандинский, на корабле находится министр из России.

— Как его зовут? Вы знаете его имя? — спросил Кандинский.

— Я забыл его имя, но его сопровождает очаровательная молодая жена.

— А, — пробормотал Кандинский, — это Луначарский…

— Да, точно. Луначарский.

В этот вечер мы с ним не встретились, но на следующий день после завтрака, когда Кандинский поднялся на верхнюю палубу размять ноги, он повстречал Луначарского.

— Кандинский, какими судьбами?!

— Такими же, что и вы. Мы с женой отправились в круиз.

Эта первая встреча после нашего отъезда из Советского Союза прошла прохладно. «Я встретил Луначарского. Кажется, он не очень обрадовался», — сказал мне Кандинский, когда вернулся в каюту. Потом мы вместе вышли на палубу. Луначарский поздоровался со мной подчеркнуто официально. Его жена, актриса ^{226}, попросила представить ее нам, что явно стоило Луначарскому больших усилий, но он не мог помешать знакомству.

Когда корабль отплыл, Луначарский настоятельно попросил свою очаровательную супругу спуститься на нижнюю палубу и поприсутствовать на демонстрации применения спасательных кругов. Но она отклонила эту унизительную просьбу, не желая отказывать себе в нашем обществе.

Луначарский смутился. Он испытывал дискомфорт, общаясь с нами. Возможно, он опасался, что в России у него возникнут неприятности из-за нашего немецкого гражданства. Вечер мы провели с госпожой Луначарской в салоне за бокалом вина. Сам Луначарский не показывался. Когда они сходили с корабля в Пирее, госпожа Луначарская на прощание пообещала передать привет моей матери и сдержала слово.