Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

Добиваться выдачи документов от немцев было бесполезно, и Кандинский решил, что нам остается одно: перестать быть немцами. Утром мы пошли в консульство и попросили об освобождении.

«В консульстве служащие такие человечные, — говорил Кандинский. — Мы были просто очарованы». Новые паспорта на пять лет мы получили в кратчайшие сроки. В этот день в Мюнхене встречались те самые четыре государственных деятеля, и мы решили подождать, что будет ^{208}. Последствия оказались крайне тяжелыми для Европы и всего мира.

В июле 1939 года мы подали заявку на натурализацию во Франции. Так исполнилось заветное желание: мы стали французами. О французском гражданстве мы мечтали уже с 1934 года. С позиций сегодняшнего дня я могу сказать, что судьба была к нам благосклонна.

Кандинский захлопнул за собой двери в Германию — Германию, о которой однажды сказал, что корнями врос в ее землю. «Из всех больших городов, что я знаю, назову лишь Москву и Париж, с которыми чувствую органическое срастание». Мюнхена нет. Вот как глубоко был разочарован Кандинский политическими событиями в Германии.

Чтобы избежать опасности или неприятностей, мы перед входом немецких войск в Париж уехали в Котрé в Верхних Пиренеях. Картины оставили на хранение у знакомых в Центральной Франции. Большинство акварелей и рисунков поместили в сейф одного из французских банков. По возвращении из Котрé мы принесли оставшиеся картины в квартиру нашего семейного врача, доктора Сержа Вербова, чей дом на рю де ла Фэзандери казался лучшим убежищем во время бомбежек, чем наш дом в Нёйи.

Три месяца, а точнее период с конца мая до конца августа 1940 года, мы провели в Котрé. Наше мирное существование было прервано телеграммой, полученной из Парижа: консьержка настоятельно рекомендовала срочно вернуться — квартира в Нёйи могла быть конфискована немцами. Мы спешно упаковали чемоданы и выехали в Париж. Мы проезжали Виши, где должны были пересесть на другой поезд, и, оставшись там на пару дней, совершенно случайно встретили Фернана Леже. Он был удивлен нашему добровольному возвращению в логово зверя. Леже уже все решил для себя и собирался покинуть Францию — уехать в Америку.

Прибыв в Париж, мы нашли квартиру нетронутой и, как и другие наши коллеги художники, начали обдумывать возможность переезда в Америку. К нам приходили два представителя американского консульства. Они попытались убедить Кандинского «переехать на жительство» в Америку вместе со всеми картинами и имуществом. Предложение было заманчивым во всех отношениях, и мы целыми днями размышляли, не покинуть ли нам Европу. Кандинский все же считал этот разрыв болезненным. Он не хотел отказываться от «воздуха Парижа», которому принадлежало его сердце. Эта атмосфера была необходима ему для работы, он должен был дышать этим воздухом, чтобы продолжать творить.

И мы отклонили предложение американцев. Напоследок Кандинский все же обнадежил американских представителей: «Когда закончится война, я как-нибудь с удовольствием приеду в Америку в гости. Будем надеяться, что это скоро случится!»

В памяти до сих звучат слова берлинских нацистов: «Духовное влияние Кандинского представляет для нас опасность». Было ли оно опасно и для Парижа?

Нас изводили нападками. Кандинского снова называли «дегенеративным художником». Как поведут себя нацисты, если обратят на нас внимание? Однако ничего не случилось. Нас не прижали. Кандинский избегал общества и замкнулся в святая святых своей мастерской, чтобы писать. Он писал картины потрясающей красоты.

Однажды рано утром раздался резкий телефонный звонок. Я подошла к аппарату и на другом конце провода услышала взволнованный голос нашего семейного врача: «Срочно приходите сюда и заберите чемоданы с акварелями из квартиры. Немцы только что арестовали и увезли мою жену. Боюсь, что они придут и за мной и начнут обыскивать квартиру». Секунду помедлив, я ответила, что сейчас же приду.

Кандинский не хотел отпускать меня одну и собирался сам забрать чемодан. Но я, в свою очередь, не могла этого допустить. Пришлось какое-то время убеждать его, что для него это мероприятие будет гораздо опасней, а уж я найду способ перехитрить нацистов в случае, если они следят за квартирой доктора. Почему жена врача попала в жернова нацистского террора, мы поначалу не поняли. Они принадлежали к русской православной церкви и носили типично русскую фамилию, не вызывавшую подозрений. Но оказалось, что семья врача опрометчиво призналась немцам в еврейском происхождении обоих родителей.

Я забрала чемоданы с акварелями в Нёйи. Потом мы переждали три дня в надежде, что супругу доктора отпустят. Но ждали мы напрасно. Теперь надо было помочь самому доктору, решил Кандинский.

В нашем доме была пустая квартира — ее владельцы скрывались от немцев. Я поговорила с консьержкой, попросив ее предоставить нам одну из комнат в этой квартире для доктора Вербова, которого она хорошо знала. Она тотчас согласилась.

Доктор медлил с решением, он боялся уходить в подполье, чтобы тем самым не навредить жене, а я пыталась его переубедить. Наконец мне это удалось, и доктор переехал в наш дом. Днем он жил в квартире под нами на пятом этаже, вечером делил с нами трапезу. Эта игра в прятки и существование в роли узника были невыносимы. Найти выход из ситуации оказалось сложно и рискованно.

В префектуре у нас был хороший знакомый, который помог нам в том числе и с перевозкой картин в Центральную Францию. Я разыскала его и попросила совета. Самую большую опасность я видела в том, что доктор Вербов говорил по-французски с акцентом и легко мог вызвать подозрение у неприятеля. Лучшим решением нам показалось снабдить его подложным паспортом. Нам удался простой трюк: на вопросы сотрудников паспортной службы он отвечал тихим, нарочито осипшим голосом. Все получилось как нельзя лучше, хотя поначалу казалось безнадежным. Доктор до конца войны жил под нами. Супругу он больше не видел. Ее судьба на совести нацистов.

Здесь самое время развеять сплетни о нас. В свое время Альма Малер-Верфель распустила слух, что мы с Кандинским антисемиты. В своих воспоминаниях она имела наглость утверждать следующее: «Кандинский со своей женой, в принципе разумные люди, самым непристойным образом обругали меня за мою „любовь к евреям“. Они называли меня „еврейской приспешницей“ и тому подобное. Их примитивные выпады против еврейства, якобы представляющего опасность, были так банальны! А Вальтер Гропиус слишком умен, чтобы быть антисемитом. Он переживал за Верфеля и имел на то все основания. Кандинские провели ужасные годы в России и убежали через границу, бросив все имущество. При виде красного знамени госпожа Кандинская от страха была близка к обмороку» ^{209}.

Для начала — мы не были беженцами, а покинули Россию официально и могли в любое время вернуться обратно. Все небылицы и пошлости Альмы Малер-Верфель — это желаемое, выдаваемое за действительное. У нее на прицеле были не только мы, но и другие люди, которым она вменяла в вину совершенный вздор. Она не пощадила даже Гропиуса, который любил ее.

Почему Малер-Верфель писала все это, я могу только догадываться. Но точно не из зависти или желания привлечь к себе внимание: она и так была привлекательна, и я тоже готова это подтвердить. Кокошка, Гропиус и Верфель испытали творческий взлет, когда Альма жила рядом с ними. Для них для всех она была благодатной музой. И она была красивой женщиной.

С другой стороны, она была очень властной, я почувствовала это, еще когда мы впервые встретились в Берлине, — она посетила нас вместе с Гропиусом. Альма производила впечатление обаятельной женщины, но за этим шармом чувствовалась мертвая хватка. И она это знала: «Железными когтями вцепилась я в мое гнездо… Каждый гений был для меня той самой соломинкой» ^{210}. Довольно любопытная характеристика самой себя.