Жизнь в белых перчатках - Махер Керри

— Да, — ответил он, — но мог бы попытаться освободиться пораньше.

Она поцеловала его в щеку, надеясь побыстрее закончить этот разговор:

— Прости, милый. В следующий раз обязательно так и сделаем. Ты же знаешь, что больше всего на свете мне нравится быть с тобой.

— А как Дон, он хорошо провел время? — гнул свое Олег.

«Ой-ей-ей», — подумала Грейс, и все внутри у нее теперь бурлило и булькало при виде этих знакомых признаков ревности, которые ни с чем не спутаешь. Некоторое время они отсутствовали, и вот появились опять.

— Олег, когда дело касается Дона, тебе не о чем тревожиться. Он просто старый друг. — Грейс не понимала, откуда Кассини вообще узнал о вечеринке.

— Он мигом тебя в постель уложит.

— Ничего подобного, в этом смысле он меня вообще не интересует.

— Да ну? Знаешь, что он сказал, когда мы встретились в «Метрополитен»? Он подошел очень близко, чтобы больше никто не услышал, и спросил, любишь ли ты до сих пор, когда тебе щекочут коленки сзади.

— Что?! — Вопрос сорвался с ее уст, прежде чем она успела себя остановить.

— Он — ревнивый и завистливый тип, Грейс. Мне не нравится, что ты приглашаешь его на вечеринки, особенно когда они происходят на твоей территории и народу немного. От этого создается ложное впечатление.

«Это Дон ревнивый? Да кто бы говорил!» — захотелось ей крикнуть.

— Дон — просто друг, который многие годы помогал мне и был ко мне добр. Я не могу взять и выбросить его из своей жизни, — сказала она, стараясь говорить ровно. — Теперь он для меня скорее учитель, вроде Сэнди или Хича. Ты ведь не ревнуешь к ним, правда?

— Я не в восторге от того, как Хич поглядывает на тебя, когда ты не смотришь, но он слишком важен для твоей карьеры, чтобы от него избавляться.

— Избавляться?.. — Беседа быстро выходила из-под контроля.

— И ты никогда не спала с Хичем или Сэнди, — бесцеремонно заявил Олег. — Во всяком случае, мне ничего об этом не известно.

— И что это должно означать? — Ее лицо пылало даже несмотря на холод, а руки дрожали.

Грейс пожалела, что рассказала Олегу о своих бывших любовниках, но вначале он так ее поддерживал, так понимал! Ей и в голову не приходило, что в дальнейшем он может использовать эту информацию против нее. Она наверняка больше никогда не совершит такой ошибки.

— Это означает, что я не знаю, что на самом деле было у тебя со всеми этими мужчинами на всех этих съемках. А теперь ты пригласила Хауэлла Конанта, чтобы он фотографировал тебя на Ямайке? В купальнике? Да ладно тебе, Грейс, что я, по-твоему, должен об этом думать?

— По-моему, ты должен доверять мне, Олег.

Оливер потянул поводок, пытаясь заставить Грейс идти дальше по дорожке, но она словно приросла к месту.

— Как я могу тебе доверять, если ты хочешь позировать как какая-нибудь фривольная натурщица для пин-ап открыток?

Грейс закатила глаза:

— Как ты мог такое сказать, Олег? Конечно, Хауэлл не будет снимать ничего подобного! Я хочу сделать кое-что совсем новое.

— Ты хочешь продемонстрировать публике, что ты вовсе не ледяная королева. Ладно, но для этого необязательно становиться шлюхой!

Все ее тело окоченело.

— Как ты меня назвал? — прошептала она и увидела на его лице сожаление и нечто еще. Похожее на панику.

— Прости меня, Грейс. Я неправильно выбрал слово.

Оливер не нашел лучшего момента, чтобы броситься на пучок травы и заскулить. Олег посмотрел на него, нахмурился, потом потянулся к руке Грейс, и та немедленно ее убрала. Она хотела отвернуться и уйти, но приросла к месту. Сердце колотилось так громко и быстро, что Грейс почти лишилась способности мыслить. Хотя какая-то ее часть опасалась, что он прав — что-то в ней всегда восставало против правил, которым ее учили в детстве, — она не могла заставить себя стыдиться этого так, как хотел Олег.

— Грейс… — взмолился он тихо.

Не встречаясь больше с ним взглядом, Грейс старательно смотрела на Оливера. Как она сможет так сильно любить Олега после того, что он только что ей сказал? Как она может до сих пор хотеть, чтобы Олег обнял ее, как в тот вечер, когда он показал ей рисунок платья для премии «Оскар»? Должно быть, он думал о том же самом, потому что произнес:

— Скоро объявят номинантов на премию киноакадемии, и я чувствую, что ее дадут тебе за роль в «Деревенской девушке». Я понимаю, кто ты на самом деле, Грейс. Ты самая талантливая женщина из всех, кого я знаю.

Наконец она подняла на него глаза:

— Лестью таких слов не загладить.

— Дай мне возможность искупить вину. Пожалуйста.

Преодолев желание сбежать, Грейс нагнулась и взяла Оливера на руки, держа его, как младенца. Он зевнул, демонстрируя крохотные острые зубки и высунув язычок. Обнимая щенка, она немного успокоилась.

— Давай отведем его домой, — сказал Олег, протянул руку и вначале потрепал уши Оливера, а потом погладил его мягкую головку.

— Я сама отведу его домой, — поправила Грейс. А потом, почти задыхаясь от нахлынувших чувств, добавила: — Я позвоню тебе, когда вернусь с Ямайки.

Глава 19

1975 год

По виду конверта нельзя было заподозрить, что в нем содержится нечто важное, но едва Грейс прочла напечатанное на пишущей машинке письмо от английской журналистки по имени Гвен Робинс, как остро ощутила, что сейчас у нее в руках новые возможности. Гвен связалась с Грейс, чтобы сообщить, что пишет ее биографию, сосредоточившись главным образом на годах, посвященных карьере в кино, и узнать, нельзя ли взять у нее интервью. Она предъявила все сведения о своей профессиональной квалификации и о будущем издателе книги, и все это вместе говорило о ней как о заслуживающей доверия писательнице, пусть даже Грейс никогда раньше не видела ничего из ее произведений.

К Грейс не в первый раз обращались с подобной просьбой, но, поскольку все публикации об их семье носили либо лубочный, либо поверхностный характер, они с Ренье стали весьма осторожно относиться к интервью. Однако не вся сплошь пишущая братия состояла из аморальных типов. Например, совсем недавно Грейс беседовала с молодым Дональдом Спото, серьезным американским историком кино, очарованным творениями Хичкока, и была под впечатлением от глубины и широты его знаний, а также оттого, какие умные вопросы о режиссере он задавал. Она даже предложила написать предисловие к будущей книге.

Грейс держала в руке хрустящий листок формата А4, сложенный в три раза, чтобы он поместился в конверт, и чувствовала странную тягу к женщине, написавшей это письмо. В его тоне было что-то молящее, даже самоуничижительное. «Я хочу убедиться, что располагаю верными фактами, — писала Гвен. — Лишь вам известна правда… Я не намереваюсь писать разоблачительную книгу. Я презираю бумагомарак, которые становятся лагерем перед вашей резиденцией».

Сразу отвечать Грейс не стала, но на следующий день выбрала время, вернулась к письменному столу и предложила Гвен прислать ей черновик рукописи. Она не очень понимала, во что ввязывается, и поэтому нервничала. В худшем случае, как ей стало известно за все эти годы, потом можно просто не ответить. Но, получив фотокопии нескольких сотен страниц будущей книги, Грейс с наслаждением в них погрузилась.

Гвен писала в том дружеском, разговорном стиле, который так нравился многим женщинам. Чтение ее книги напоминало обед с хорошим другом — и она определенно отлично подготовилась. Описание Генри-авеню было таким точным, что Грейс даже засомневалась, не слетала ли Гвен туда из Лондона, чтобы увидеть все своими глазами. Ее оценки ролей Грейс заставили ту рассмеяться — кинокритиком Гвен точно не была. Радовало и то, что не была она и голливудской жительницей, потому что, когда повествование дошло до Дона, Рэя Милланда, Джина и Олега, Грейс пришлось притормозить. Может, сама Гвен никогда и не жила в Голливуде, но определенно пообщалась с кем-то из тамошнего народа.

Грейс задумалась, кто мог столько всего о ней наболтать. «Скорее всего, это Дон», — с сожалением подумала она. С годами в нем появилось что-то от брюзгливого трепача, к тому же ей казалось, что он недоволен окончанием ее карьеры, приняв это событие чересчур близко к сердцу. После нескольких писем, где он оспаривал ее решение оставить актерство, Грейс была вынуждена несколько отдалиться от Дона и позволить их переписке заглохнуть.