Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

Со своей первой женой Аней Чемякиной он и после развода общался доверительно, по-дружески до самой смерти. Думаю, что Аня заслужила с его стороны уважительное отношение. Габриэлу Мюнтер, с которой Кандинский прожил много лет, он старался вычеркнуть из памяти, и мне это понятно.

С Аней я познакомилась в 1917 году в доме Абрикосовых, госпожа Абрикосова была ее сестрой. Аня была симпатичной, искренней и сердечной женщиной. Позднее, когда мы жили в Париже, я считала приятной обязанностью материально поддерживать ее в трудные годы. Она жила в Москве, и мы посылали ей продукты, которых в России нельзя было достать.

Ее сестра Маня Абрикосова с 1932 года тоже жила в Париже, и мы дружили с ней. Она часто и не из лести повторяла: «Кандинский не смог бы найти жену лучше Нины».

О дружбе с Габриэлой Мюнтер не могло быть и речи. Причина крылась в ее трудном характере. Впервые узнать этот характер мне довелось, когда Кандинский пытался получить свои картины со склада в Мюнхене. Еще в 1916 году он хотел окончательно прояснить с ней ситуацию. В Стокгольме он предложил ей составить перечень его картин, на что она не согласилась. Находясь в Веймаре, он пытался добиться выдачи мебели и картин — снова безуспешно. У Кандинского не было никаких рычагов давления на Мюнтер. Она упорно отвергала любое разумное решение, засыпая Кандинского письмами, написанными в агрессивном тоне.

Лишь когда подключились друзья Кандинского, она, наконец, сдалась. Осенью 1926 года мебель прибыла из Мюнхена. Мюнтер присовокупила к мебели и другим предметам обихода четырнадцать картин и несколько этюдов. При распаковке одного из чемоданов с бельем мы обнаружили папку с акварелями, запрятанную глубоко на дне чемодана. Кандинский открыл папку и нашел — о, чудо! — свою первую абстрактную акварель, датированную 1910 годом. Он сиял от счастья. Этот лист бесценен, он является первым свидетельством абстрактного искусства. Я уверена: Мюнтер отправила нам этот чемодан вместе с остальными по ошибке.

Сотни работ — картины, акварели и графические произведения — остались у нее. Кандинский старался получить обратно хотя бы часть из них, но Мюнтер не уступала и даже не составила списка оставшихся у нее произведений, о котором Кандинский так просил ее. То же случилось и со всей перепиской его с друзьями, знакомыми и великими современниками.

Думаю, каждый поймет, почему к воспоминаниям Кандинского о Габриэле Мюнтер примешивалась горечь. Лично я никогда не вмешивалась в их отношения. Являясь единственной наследницей Кандинского, я была вправе заявить свои претензии по поводу удерживаемых ею произведений, но так и не сделала этого. Я согласилась с тем, что они как часть Фонда Габриэлы Мюнтер будут находиться в собрании мюнхенской галереи Ленбаххаус. Картины и сейчас висят там на почетном месте.

Живя в Дессау, мы с Кандинским дважды бывали в Мюнхене, и оба чувствовали себя несколько подавленно. Мечтая показать мне Мурнау, он ни за что не хотел встречаться с Мюнтер, и она была препятствием. Мне довелось побывать в Мурнау лишь в конце 1973 года по случаю большой выставки Кандинского. Увидев этот прекрасный клочок земли своими глазами, я поняла, почему он так любил его.

С Габриэлой Мюнтер мы встретились только в 1949-м. Людвиг Гроте организовал в мюнхенском Доме искусств выставку, посвященную «Синему всаднику». Когда я приехала в Мюнхен на открытие, мне представили Мюнтер. Гроте перед этим спросил: «Вы не против, если я приглашу Мюнтер?» И я ответила, что очень хочу познакомиться с ней, мы должны думать об искусстве и не примешивать к этому личные дела. Не знаю, было ли это случайностью или задумкой организаторов, но на церемонии открытия мы сидели вместе с Мюнтер. В короткой беседе я дала ей понять, что подвела черту под всем, что было в прошлом, и сказала: «Если окажетесь в Париже, буду рада видеть вас у себя в гостях. Вам наверняка интересно увидеть картины Кандинского парижского периода».

Зная, что она живет с Йоханнесом Айхнером, я пригласила их обоих. Но Мюнтер не изменила своему упрямому характеру. «Я никуда не выезжаю», — неприветливо ответила она. Господин Айхнер вежливо поблагодарил за приглашение: «Мне было бы очень интересно. Как только получится, я с радостью к вам загляну». Мюнтер оставалась безучастной и во время приема, когда я попыталась с ней заговорить. Я чувствовала, что она избегает меня. Ревновала ли она ко мне? Не знаю.

Организовав в 1962 году в галерее Мага выставку под названием «Синий всадник», я показала в числе других работ картину, которую Мюнтер представила на первой выставке «Синего всадника». Я сделала это из соображений целостности впечатления. Это был «Натюрморт» 1911 года, который сейчас находится в городской галерее Ленбаххаус.

Рудольф Бауэр

В конце 1960-х годов одна из немецких ежедневных газет разместила данное мной интервью. Оно содержало цитату, смысл которой был полностью искажен, что едва не стоило мне судебного процесса с вдовой Рудольфа Бауэра, Луизой Бауэр, живущей в Америке. Я бы никогда не позволила себе, хотя бы из этических соображений, публично заявить: «Бауэр? Это всего лишь плохой художник, подражавший Кандинскому». Я считаю своим долгом представить этот сюжет в правильном свете. Бауэра Кандинский видел в своей жизни трижды, и все три раза я при этом присутствовала.

Первую встречу устроил Георг Мухе. Кандинский тогда работал в Баухаусе в Дессау. В 1928 году Мухе как-то позвонил ему и сказал: «Недавно я разговаривал с Рудольфом Бауэром. Он просил передать вам, что очень хочет познакомиться с вами лично. Он с радостью примет вас у себя, если вы приедете в Берлин».

В 1928 году мы отправились в гости. Кандинский позвонил Бауэру, и они договорились встретиться у него дома. В условленный час мы стояли перед зданием, похожим на дворец, оно располагалось посреди дивного парка. На табличке мы прочли «Империя духа». Это показалось нам странным. Кандинскому сразу вспомнилось название его книги «О духовном в искусстве».

Мы зашли в дом, где нас встретили дворецкий и служанка. Элегантно одетый дворецкий, казалось, сошел с обложки модного журнала. Как только мы сняли верхнюю одежду, появился Бауэр собственной персоной. На его пальце сияло массивное бриллиантовое кольцо, бриллиантовая булавка украшала галстук. Он был чересчур щегольски одет.

Бауэр был сама любезность. Он повел нас в гостиную со стенами, задрапированными бархатом. На этом фоне висели большие картины. Кандинский бросил взгляд на меня, и я поняла, о чем он думал. При взгляде на эти картины сразу чувствовалось, сколь мощным источником вдохновения были для него произведения Кандинского.

Потом он показал свою спальню, где стояли две кровати. Удивившись, я простодушно сказала: «Как? Я не знала, что вы женаты». — «Нет-нет. Я никогда не женюсь, — возразил Бауэр, — просто считаю, что две кровати в спальне — это удобно. Да и выглядит лучше».

Расспрашивать я больше ничего не стала.

В спальне висели картины его раннего периода, реалистическая живопись, как мне показалось, с легким налетом садизма. Затем мы оказались в библиотеке Бауэра. Полки, сверху донизу заполненные книгами, закрывали стены. Я не переставала удивляться. «Боже мой, — вырвалось у меня, — сколько же надо времени, чтобы все это прочитать?» Бауэр парировал: «Мне не надо читать. Я все знаю».

Мой взгляд упал на часы, и он сказал: «Не удивляйтесь, часы показывают мадридское время». Это мало что объясняло, но я предпочла не спрашивать.

Снова вернувшись в гостиную, обставленную китайской мебелью, мы расположились в удобных креслах. Нам подали чай. Я снова обратила внимание на часы. Бауэр, наблюдавший за мной, сказал: «Это не берлинское, а пекинское время». Едва он закончил фразу, сквозь открытую дверь ворвался немецкий дог и улегся на ковре, прямо у меня под ногами.

— О, какой у вас замечательный пес! — сказала я.

— Да, только слишком темпераментный. Вчера едва не откусил руку садовнику.