Эдуард Лимонов - Балканский Андрей

Этот процесс, однако, выглядел объективным. После Минских соглашений и выборов глав ДНР и ЛНР в обеих республиках стала выстраиваться вертикаль власти по российским лекалам, при непосредственном участии Кремля и силовиков РФ. Былая вольница прекращалась — с кем-то договаривались, кого-то отправляли на отдых в Россию, а кого-то и ликвидировали.

В январе у Лимонова вышла книга «Киев капут» — сборник постов в блоге и статей по украинской тематике последнего года. И одновременно в Новороссии началось новое наступление. Целями его стали, во-первых, Донецкий аэропорт, откуда укрепившиеся там украинское военные — «киборги», как их называли в Киеве, — регулярно обстреливали Донецк. А во-вторых, Дебальцевский выступ — вклинившаяся между ДНР и ЛНР территория, контролируемая ВСУ и хорошо укрепленная с осени. Наступление развивалось медленно, с большими потерями с обеих сторон. Однако к февралю аэропорт был зачищен, а Дебальцевский котел, где находилось несколько тысяч украинских военнослужащих, медленно, но верно захлопывался.

8 февраля утром, в бою севернее поселка Комиссаровка (символичное название — на Донбассе сама местная революционно-военная топонимика символизирует правоту идей ополчения), в восточной части Дебальцевского котла, со стороны ЛНР погиб мой друг, питерский нацбол Женя Павленко. Он уехал воевать в конце декабря, никому ничего не сказав. Родным сообщил, что отправился в Мурманск на заработки, пообещав вернуться в середине февраля. Женя поехал не в «Интербригады», а в коммунистический отряд бригады «Призрак» Алексея Мозгового. 10 января получил удостоверение и позывной «Таймыр» (летом он ездил туда в геологическую экспедицию). И вот меньше чем через месяц погиб.

«Я ничего не знал о его прошлом, у нас никто не интересуется, кто приходит, — рассказал комиссар его подразделения Алексей Марков на похоронах подробности гибели. — У нас есть только позывные и одно на всех настоящее. Так получилось, что я был первым, с кем познакомился Женя. Все новобранцы проходят через меня. И я был последним, кто закрыл дверь морга. В тот день, буду говорить честно, мы не планировали настоящий штурм, мы прекрасно знали, как сильно укреплено Дебальцево. Мы потеряли много людей, пытаясь подойти. В этот день мы должны были обозначить штурм, чтобы навести артиллерию на открытые огневые точки. Группа разведки выдвинулась ближе всех и попала под сильный огонь, многие были ранены, в течение двух часов не могли их вытащить. Через некоторое время по рации сообщили, что у них начался стрелковый бой. Чтобы вытащить разведку и раненых, надо было отсечь врага и дать разведке уйти. Группа Жени почти уже вышла, они вынесли раненых. Практически уже были в безопасности, в зеленке. Тут неожиданный удар, и трое погибли. Практически мгновенно, остальные успели упасть, у нас еще шесть-семь человек были ранены. Я бы сказал, что было горько, только врать не хочу. Честно, я в ярости был, в злобе. Не могло у нас такого случиться, не могло. Наш отряд подготовлен, каждый выход планируется за сутки, расписываются роли каждого человека. И вдруг сразу трое 200. Мы всю ночь сидели с картой и высчитывали по секундам, по метрам, как можно было сделать по-другому, был ли другой вариант, можно ли было избежать. Разведку надо было вытаскивать…

В свой первый боевой выход он пошел со мной. Я сомневался, стоило ли брать необстрелянного парня в самую дальнюю точку в Дебальцево. Он четко сработал: грамотно, четко и без страха. Честно скажу, у меня были большие планы на него. Такие люди, как он, молчаливые, но надежные, спокойные, уверенные, там на вес золота.

Он немного успел повоевать, совсем чуть-чуть не успел зайти с нами в Дебальцево, в которое так рвались. Благодаря ему и его товарищам в тот день наша вторая группа смогла пройти по дороге и закрепиться в зеленке. А еще через три дня мы вошли в Дебальцево и зачистили его от “укропов”. Спасибо тебе, брат, за это!»

Война — дело небыстрое. Тело почти две недели везли в Петербург из «столицы Мозгового» — Алчевска. Занялся этим Женя Маркин («Гектор»). Он был последним, кто провожал Павленко на поезд, когда тот отправлялся в Донбасс, и он же привез его домой.

В Питере на продуваемом всеми зимними ветрами Пискаревском проспекте я встречал «груз 200». «Что, срочника привезли?» — спросил нас санитар, открывая двери морга, когда услышал, что тело с Донбасса, и несколько раз переспрашивал, словно не мог поверить, что привезли добровольца. Открыв гроб и размотав бинты, я взглянул в лицо друга — с отросшей бородой, скошенными набок глазами. Лицо мученика и воина. Это был Женька, и это было горько.

«Мы поехали воевать, потому что внимательно прочли Лимонова и восприняли это всерьез, а как иначе?» — сказал мне «Гектор», когда мы вернулись из морга и пили водку на кухне, опустошенные.

Воспроизведу здесь некролог, написанный к сорока дням со дня его гибели:

«Ну что сказать тебе, друг, теперь, когда закопали тебя в сыром питерском песке на Южном кладбище?

Мы ровесники и знали друг друга ровно 17 лет, полжизни, которая была прожита нами вместе с партией, куда мы пришли с разницей в полгода. Много воспоминаний накопилось за это время.

Наша первая АПД (акция прямого действия). Вместе сидим на мачте крейсера “Аврора” в мае 1997-го, глядя на прекрасный залитый солнцем весенний город, на Неву далеко внизу, выкрикивая “Россия — все, остальное — ничто!” и “Отберем у Нурсултана русский север Казахстана!”. Кажется, и “Севастополь — русский город!” тоже кричали.

В конце 90-х мы хулиганили по ночам, разбивая булыжниками окна дорогих “буржуйских” иномарок. Прыгали у сцены на концертах НОМа, дрались с ультрас “Зенита”, докопавшимися до твоего партийного значка с серпом и молотом, выпивали в подворотнях и вели неспешные беседы в обезьянниках. <…>

Год назад мы обсуждали с тобой победу евромайдана. Ты переживал за Крым, Харьков и Одессу, говорил, что “западенцы победили, сейчас будут куражиться и навязывать себя остальным. А русские слишком смирные, слишком привыкли подчиняться. Люди на востоке пасут овец…”.

Люди перестали пасти овец и восстали. В декабре ты уехал в Луганскую Народную Республику — воевать под красным флагом за свободу Новороссии. “Не хочу пиариться”, — сказал ты человеку, отправлявшему тебя туда, попросив никому ничего не говорить.

Началось наступление наших на Дебальцево. Утром 8 февраля, возле поселка Комиссаровка (символичное название, как и многие другие, мелькающие в боевых сводках Донбасса), на передовой ты прикрывал разведгруппу, выносившую раненого. Это был твой второй боевой выход. Тебя и еще двоих ополченцев накрыло минометным огнем укропов. Вы погибли, но раненого спасли. “Нет больше той любви, кто положит душу свою за други своя”.

Совсем чуть-чуть ты не дожил до победы. Через несколько дней ополченцы — и твой отряд в том числе — вошли в Дебальцево и зачистили его. А ты как раз собирался в отпуск домой в это время.

Последнюю эсэмэску от тебя я получил в декабре. “Венок от партии надо на похороны принести”. Ты писал про умершего в колонии Шутова, а получилось, что про себя. Венок от партии был. И много других.

На твое отпевание и похороны пришло несколько сотен человек — мало кого так хоронят. Здесь были самые разные люди: и нацболы во главе с вождем, и боевые товарищи, и комиссар твоего отряда, и коллеги-педагоги, и твои студенты, и спутники по геологической экспедиции на Таймыр, и руководитель твоей секции по рукопашному бою…

Когда все пошли за гробом от церкви, к могиле по подтаявшему снегу и колонна растянулась по дороге, стало ясно, что это твое последнее шествие. Ты возглавлял его. Только не было кричалок и знамен. Впрочем, два флага было — партийный с “лимонкой” и Новороссии. Их мы свернули и положили тебе в гроб перед тем, как его заколотили и опустили в могилу.

Ты жил светло и светло умер, друг. Если бы русские были такими, как ты, мир принадлежал бы нам. Прости нас, что мы живы, а ты погиб за нас всех. Да, смерть, Женя…»