Жизнь в белых перчатках - Махер Керри

Однако тогда, в то время, она не была матерью. Не была женой, да и подданных, дай Бог им счастья-здоровья, у нее тоже не было. Граждан Монако уже интервьюировали и опрашивали, и подавляющее большинство считали, что Грейс — не одна из них, никогда не была одной из них и то, что она собирается сниматься в Калифорнии, только лишний раз подтверждает их предчувствие: рано или поздно она их покинет. Она до сих пор оставалась prineesse americaine [30] , так и не став notre Princesse bien-aimee [31]. Каждый раз, когда ее посещала какая-нибудь идея — а все ее идеи сводились к тому, чтобы игнорировать прессу, а потом без дальнейших комментариев приступить к съемкам, — она думала и думала, как эта идея повлияет на ее жизнь.

Рано или поздно она неизменно возвращалась к мыслям о детях. Возможность оставить их Ренье и уехать сниматься в этом фильме, а потом и в других даже не рассматривалась — она точно знала, что в этом и состоит подвох ее брачного контракта: в таком случае ей никогда больше не увидеть Каролину и Альби. Да, ей по душе пришлась мысль больше никогда не видеть Монако, а судьба шекспировских изгнанников казалась романтичной и привлекательной, но она не могла даже представить, что никогда не увидит своих детей.

Если Грейс не покинет Ренье, но огорчит его, отправившись сниматься в кино вопреки его чаяниям, что помешает ему оперативно забрать у нее Каролину и Альби? Он и так почти лишил ее общества сына, с горечью думала она. Если не считать выходных и каникул, она редко видела Альби, ведь в его ежедневном расписании было множество занятий, подобающих юному наследнику короны. Ренье мог проделать то же самое и в отношении Каролины.

Грейс припомнила их переписку допомолвочных времен, где они обсуждали, как хотели бы растить своих детей. Сейчас она понимала, что из всех проверок, которые ей пришлось пройти до свадьбы, эта была самой важной. Она писала тогда, что больше всего на свете хочет для своих детей свободной жизни, которую описывал сам Ренье. Первый из мужчин, кто помог ей представить себе такую жизнь и дал прочувствовать силу подобного детства, которого, увы, не было ни у одного из них. И вот теперь, когда у нее было двое замечательных детей, маленьких людей, не знавших пока эгоистичности и жестокости окружающего мира, ей еще больше верилось в эту мечту. Она ощущала огромное желание как можно дольше оберегать своих детей. Дать им возможность оставаться детьми.

Действительно ли Ренье верил в те картины детства, которые когда-то нарисовал перед ней? Она думала, что да. Это не было ложью. Наверняка.

А его обожание, его вожделение — были ли они настоящими? Вероятно, были, ведь он, в отличие от самой Грейс, не учился актерскому мастерству.

Впрочем, он учился быть князем, что, наверное, почти то же самое.

Грейс никогда не входила в число тех, кто пытается залить горе вином, но раньше ей не доводилось чувствовать себя заключенной в такую вот ловушку собственного тела и разума. Единственная возможность побега, которую она придумала, — выпить чего-нибудь покрепче. Смешав джин с тоником, она быстро опустошила бокал, и на пустой желудок ее тут же повело.

Теперь ей стало ясно, что, как бы Ренье ни относился на самом деле к ней, к отцовству и так далее, важнее всего для него было ее отношение к таким вещам. То, что она готова была даже заплатить за них деньгами, оставить карьеру и родину. Он увидел в ней эту готовность, это отчаянное желание жизни, которую он собирался ей предложить, и это было для него главным.

Она выпила еще порцию джина с тоником и почувствовала себя совсем пьяной.

Ей очень хотелось поговорить с кем-нибудь, излить душу и получить утешение, но кому она могла позвонить? Признаться во всем этом она не могла. Никому на свете.

Грейс позвонила Марте, решив, что ее подвыпивший голос сойдет за нездоровый, а потому можно сказаться больной, отменить все дела и поручить детей няне. Еще один бокал джина с тоником — и она уснула прямо на диване в своем кабинете.

Проснулась Грейс в темноте, хотя часы показывали только девять вечера. К счастью, дети спали, а Ренье отсутствовал. Выпив большой стакан воды и съев кусок намазанного маслом багета, она налила себе бокал вина и вышла с ним из дворца. Не направляясь никуда конкретно, даже не думая о том, куда несут ее ноги, Грейс в какой-то момент оказалась в саду. Но даже запах жимолости и легкий бриз, шелестящий в листве деревьев, кустов и плетистых роз не утешали ее. Она прислушалась к отдаленному звуку волн Средиземного моря, набегавших на песчаный берег. Удар и откат, удар и откат…

Грейс остановилась на том же самом месте, где они с Ренье беседовали семь лет назад, когда она забыла о фотографах «Пари Матч», забыла, какое уродливое на ней платье, почувствовала себя просто девушкой, встретившей весенним деньком привлекательного, загадочного мужчину.

Облокотившись на каменную стену и держа широкий изящный бокал над обрывом большим и средним пальцем, Грейс попыталась вспомнить, каково это — быть той девушкой. Тогда она только что выиграла «Оскара»; обставляла прекрасную квартиру на Манхэттене; предвкушала вечернюю встречу с тайным любовником. Но все это казалось незначительным по сравнению с тем, чего у нее тогда не было. С тем, что у нее есть сейчас. Та девушка не ощущала себя более свободной, чем женщина, в которую она превратилась.

Инстинктивно она крепче вцепилась в бокал и отдернула руку, пролив вино на джинсы и джемпер. А потом изо всех сил швырнула бокал, наблюдая, как он исчезает, поглощенный вечерними тенями.

Звон донесся до ее ушей, когда стекло разбилось о камень и где-то далеко внизу разлетелись осколки.

Этого оказалось недостаточно.

Согнувшись пополам, сжав руки в кулаки, Грейс выла в ночи проклятия, которые проглатывал водоворот, пока не обнаружила, что, запыхавшись, стоит на коленях, кажется расцарапанных о грубые камни дорожки.

Пошатываясь, она вернулась во дворец и заперлась у себя в комнате.

Грейс проводила там целые дни, выходя лишь на час или два после обеда, чтобы поиграть с Каролиной. С собой она всегда брала пачку бумажных носовых платков — ведь у нее якобы была простуда. Красный и заложенный нос убедил бы в этом кого угодно.

Где-то неделю Ренье практически не общался с ней, разве что каждый вечер спрашивал по телефону или с другой стороны их кровати:

— Я могу что-то для тебя сделать?

«Разведись со мной, — думала она. — Дай мне свободу, но позволь видеть детей».

— Нет, — отвечала она вслух.

Однажды свежим солнечным утром Грейс проснулась и вспомнила слова, которые Форди сказал ей перед смертью ее отца: «Я видел тебя с твоими ребятишками. Они тебя любят, а ты обращаешься с ними как с принцем и принцессой… ведь они и есть принц и принцесса. Вот и продолжай в том же духе. Это и исцелит боль, которую ты сейчас чувствуешь».

«Надеюсь, ты прав, Форди. Искренне надеюсь, что ты прав».

Она приняла душ и, стоя под обжигающими струями воды, терла себя мочалкой, намыленной пахнущим розами мылом. А потом сделала то, чего не делала уже несколько недель, — нарядилась. Выбрала повседневное, но отглаженное хлопчатобумажное платье, надушилась, накрасилась, надела драгоценности и набросила на плечи свитер, завязав его рукава на груди. В детской Каролина бросилась к матери и обвила ее руками. Та сглотнула комок, подступивший к горлу, опустилась на колени и тоже обняла дочь.

— Мама, ты такая красивая! И без платочков!

Грейс засмеялась, игриво коснувшись кончика носа Каролины:

— Какая ты у меня проницательная девочка! Да, маме гораздо лучше. — Пусть она солгала, но лишь потому, что знала: единственный способ убедительно вжиться в роль — начать ее играть. — Давай заберем Альби из школы.

Глаза ее пятилетней дочери округлились: