Золотая лихорадка. Урал. 19 век (СИ) - Тарасов Ник

— Участок, — сказал он, не глядя на меня. — Какой именно? Мне нужны его номер или приметы.

— Разрез «Лисий хвост», — ответил я, вспоминая разговоры старателей в «Медвежьем угле». — За три версты к северу отсюда. Его забросили прошлой осенью. Сказали, жила иссякла.

Я не случайно выбрал это место. Проходя мимо него несколько дней назад, я заметил то, на что старатели не обратили внимания. Склон оврага был усеян не только обычной галькой, но и тяжелыми, серовато-белыми камнями, которые они выбрасывали вместе с пустой породой. Мои школьные знания по химии и геологии кричали мне, что это не просто булыжники. Это был галенит, свинцовый блеск. А где галенит, там часто бывает и серебро. И, что еще важнее, сама структура породы, слоистая, с кварцевыми прожилками, говорила о том, что основная, материнская жила может лежать глубже, под слоем глины, до которого они просто не докопали. Для них это был отвал. Для меня — неоткрытый клад.

Степан кивнул, что-то прикидывая в уме.

— «Лисий хвост»… Помню. Там еще Прохорова артель работала, материлась, что место гиблое. Хорошо. Это упрощает дело. Никто и не посмотрит в ту сторону.

Он взял перо. Обмакнул его в чернильницу. Его рука замерла над девственно чистым листом бумаги. Дрожь почти прошла. В глазах его вместо похмельной мути загорелся огонь. Огонь творчества.

— Отойди, купец, — проговорил он. — И не мешай. Художнику нужен покой, — хитро подмигнул Степан.

Я молча отошел к двери и прислонился к косяку, наблюдая за этим преображением. Это было похоже на чудо. Рука, еще полчаса назад не способная удержать кружку, теперь выводила на бумаге первую, идеальную по своей красоте, витиеватую букву.

Я стоял и наблюдал за метаморфозой. Перо не скрипело — оно пело, оставляя за собой идеальный, каллиграфический след.

Я не диктовал ему слова. Я диктовал суть, идею, а он, как гениальный переводчик, облекал мои грубые мысли из будущего в изящную, непробиваемую словесную броню этого века.

— Начинай с унижения, Степан, — говорил я тихо, почти шепотом, чтобы не сбить его с ритма. — «Челобитная от безродного погорельца, купеческого сына Андрея Петровича Воронова, волею судеб в сих диких местах оказавшегося…»

— «…и ныне в крайнем утеснении пребывающего», — подхватил он, не отрываясь от листа. Его перо заскрипело, выводя затейливый вензель. — «Господину Аникееву, чей суд и милость известны во всей округе…»

— Хорошо. Теперь суть просьбы. Прошу не милости, а возможности трудом своим кусок хлеба добыть, — продолжал я. — Отвоевать у природы-матушки то, что другим не надобно.

— Так и запишем… «Не смея обременять Вашу милость просьбами о месте доходном и теплом, уповая лишь на собственный труд и мозоли, прошу дозволения на разработку участка земли, всеми оставленного и за пустошь почитаемого…»

— Именно! — я подошел ближе, указывая пальцем на воображаемую карту на столе. — Участок «Лисий хвост». Опиши его так, чтобы урядник, читая, хмыкнул от жалости. «Земля каменистая, жила золотая, по слухам, давно иссякшая, и лишь старое, пересохшее русло ручья напоминает о былых стараниях, да и то, водой не богатое…»

Степан на мгновение остановился, поднял на меня свои прояснившиеся глаза, в которых плясали дьявольские искорки.

— Хитро, купец. Очень хитро. Ты просишь пустошь, но хочешь закрепить за собой воду. «…для промывки скудной породы из оного ручья воду брать дозвольте, хоть и говорят, что к осени он и вовсе пересохнет». Так?

— Так! — я едва сдерживал восторг. Он понимал меня с полуслова. — А теперь главное. Капкан. После описания участка, добавь фразу. Что-то вроде… «И дабы не утруждать более начальство просьбами, прошу закрепить за мной право на все, что на земле сей и в недрах ее промыслом моим отыщется, будь то крупица золотая или камень-самоцвет бесполезный, коим вся земля сия, по слухам, изобилует».

Я сделал ударение на последних словах. «Камень-самоцвет бесполезный». Так они называли все, что не было золотом. Мой галенит, свинцовая руда с примесью серебра, идеально подходил под это определение.

Степан оскалился, обнажив гнилые зубы. Это была улыбка творца, нашедшего идеальное решение.

— Понял, — прошептал он. — «Камень-самоцвет бесполезный». Гениально. Чиновник прочтет и решит, что ты дурак, готовый ковыряться в булыжниках. Он тебе это право швырнет, как кость собаке.

— И еще одно. Строения. Мне нужно право строить. Не дом, нет. Что-то незначительное.

— «…а для хранения инструмента шаткого и защиты от непогоды лютой артели своей, дозвольте возвести на том участке временный сарай бревенчатый аль землянку из подручного материала, дабы казну не обременять».

Я смотрел, как под его пером рождается мой плацдарм. «Временный сарай» мог превратиться в мастерскую. «Землянка» — в склад. «Право брать воду» — в право построить плотину и шлюз. А «камень-самоцвет бесполезный» — в источник моего будущего богатства. Все было спрятано за формулировками, которые звучали как лепет нищего просителя.

Он писал почти час. Это была не работа, это была поэма. Каждая буква была на своем месте, каждая запятая — как солдат в строю. Когда он закончил, она разогнулся на скрипучем стуле, и по лицу его катилась крупная капля пота, смывая дорожку в слое грязи. Руки его больше не дрожали.

— Готово, — выдохнул он. — Эту бумагу можно самому губернатору на стол класть. Не подкопается.

Я взял лист. Читал и восхищение боролось во мне с холодной радостью хищника. Это было произведение искусства. Документ, который мог дать мне все, не прося ничего.

— Степан, — сказал я, и в голосе моем было неподдельное уважение. — Ты не художник. Ты — гений.

Он махнул рукой, но я видел, как вспыхнули его глаза. Он давно не слышал таких слов. Он привык к ругани и насмешкам.

— Я же говорил. Мастерство не пропьешь.

Он посмотрел на бутылку. Я думал, сейчас он вцепится в нее, как в спасение. Но он лишь поморщился.

— Убери ее, — сказал он тихо. — Не хочу.

Я опешил.

— Как… не хочешь?

— После такой работы… пачкаться этой дрянью? — он покачал головой. — Нет. Пойдем лучше щей горячих поедим. И хлеба. И квасу. А потом работать будем.

Он посмотрел на меня своим новым, ясным взглядом.

— Этот документ — только начало, купец. Его нужно подать. Зарегистрировать. Получить на руки с печатью. А это — другая война. И здесь тебе без меня не обойтись. Я знаю все ходы и выходы в конторе Аникеева. Я знаю, к какому писарю подойти, кому медный пятак сунуть, а на кого и прикрикнуть можно. Теперь мы партнеры, Андрей Петрович. И я свою долю отработаю сполна.

Мы вошли в «Медвежий уголъ» не как хозяева жизни, но уже и не как ее жертвы. Степан шел рядом, расправив плечи. Его походка еще была неверной, но в ней уже не было вчерашнего шатания затравленного пьяницы. Он был худ, бледен, но его глаза, ясные и цепкие, смотрели прямо. Это был другой человек, и завсегдатаи кабака обратили на это внимание. Гудение на мгновение стихло, десятки глаз проводили нашу странную пару до свободного стола в углу.

— Щец горячих, да пожирнее, — бросил я кабатчику, шлепнув на стойку несколько медных монет. — И хлеба краюху. И квасу две кружки.

Мы сели. Я намеренно выбрал тот же стол, за которым два дня назад сидел с Прохором, будучи бесправным рабом. Теперь я был здесь с членом своей команды, и это меняло всё.

Еду принесли быстро. Степан набросился на горячие, наваристые щи с жадностью человека, давно забывшего вкус нормальной пищи. Он ел молча, сосредоточенно, не проливая ни капли, и это тоже было частью его преображения. Я не торопил его. Этот ужин был ритуалом. Он закреплял наш негласный договор, становился первой совместной трапезой новой артели, состоящей пока из трех человек.

Доев дочиста, Степан отодвинул пустую деревянную миску и залпом осушил кружку с квасом. Он впервые за все время посмотрел на меня не как на спасителя с бутылкой, а как на партнера. Оценивающе.

— Ну, Андрей Петрович, — начал он тихо, так, чтобы слышали только мы. — Талант мой вы из грязи вытащили, бумагу мы состряпали знатную. А что дальше? Красивым слогом сыт не будешь.