Золотая лихорадка. Урал. 19 век (СИ) - Тарасов Ник

Я смотрел на него, и во мне боролись два чувства, пришедшие из прошлой жизни. Фельдшер во мне видел пациента на последней стадии алкоголизма: тремор, обезвоживание, интоксикация, одутловатое лицо землистого цвета. Человек из XXI века видел опустившееся существо, вызывающее брезгливую жалость. Но Андрей Петрович Воронов, купеческий сын, которого я лепил из себя последние сутки, видел нечто иное. Он видел сложный, заржавевший, но потенциально бесценный инструмент.

Я не стал подходить к нему сразу. Такого человека нельзя было брать нахрапом. Его нужно было препарировать, понять, где у него под грязью и отчаянием спрятана та самая кнопка, нажав на которую, можно запустить механизм.

Я развернулся и пошел не к нему, а к постоялому двору. Мой позавчерашний «партнер» по сделке, купец в лисьей шапке, как раз выходил на крыльцо, кряхтя и позевывая. Его лицо было помятым, но самодовольным. Он увидел меня и скривился, как от зубной боли.

— Ты еще здесь, оборванец? — просипел он. — Я же велел, чтобы духу твоего не было!

— И вам доброго утра, господин хороший, — я поклонился, но без прежнего подобострастия. Теперь я был не просителем, а клиентом. — Дело у меня к вам есть. Торговое.

Он смерил меня взглядом, задержавшись на новом тулупе и сапогах. В его глазах промелькнул интерес торгаша, который всегда сильнее любой неприязни.

— Какое еще дело? Опять шайтан-машину продавать будешь?

— Вещица та была одна, и теперь она ваша, — я польстил ему. — Нет, я купить хочу. Говорят, у вас в обозе всякая всячина заморская имеется. Мне бы для одного важного дела… бутылочку водки французской. Настоящей. И лист бумаги гербовой, самого лучшего качества.

Купец уставился на меня, как на сумасшедшего. Его лицо вытянулось.

— Водки⁈ Французской⁈ Да ты в своем уме, парень? Да за нее в столицах золото дают! А гербовая бумага… Ты что, челобитную самому царю писать собрался?

— Почти, — загадочно улыбнулся я. — Дело государственной важности. Так есть у вас товар или нет?

Я видел, как в его голове борются жадность и подозрение. Но жадность победила. Вытащить из меня обратно часть денег, которые он мне вчера отдал, было слишком соблазнительно.

— Есть, — процедил он. — Но стоить это тебе будет…

— Полтора рубля серебром, — отрезал я, не давая ему назвать свою заоблачную цену. — За бутылку и один лист бумаги. Идет?

Он на мгновение опешил от моей наглости, но я смотрел ему прямо в глаза, давая понять, что торга не будет. Он понял. Я был уже не тот забитый погорелец.

— Два рубля! — рявкнул он, пытаясь сохранить лицо.

— По рукам, — я тут же согласился, так и рассчитывая отдать два. Из кармана я достал отсчитанные монеты.

Через десять минут один из его охранников, злобно косясь на меня, вынес сверток. Внутри, завернутая в тряпицу, лежала пузатая бутылка темного стекла с сургучной печатью и аккуратно сложенный вчетверо плотный, желтоватый лист бумаги с водяными знаками и оттиском двуглавого орла в углу. Я спрятал свое приобретение за пазуху и направился обратно к кабаку.

Степан все так же сидел на крыльце, но теперь его мучительный стон перешел в тихое, безнадежное хныканье.

Я подошел и молча сел рядом с ним на грязную ступеньку. Он не обратил на меня внимания. От него несло так, будто он ночевал в бочке с брагой. Руки его, лежавшие на коленях, мелко и непрерывно дрожали.

— Плохо? — спросил я тихо.

Он что-то промычал в ответ, не поднимая головы.

— Лекаря бы… да где ж его взять. А похмелиться не на что, — продолжал я вполголоса, как бы рассуждая сам с собой. — И снова этот круг: выпил — плохо, чтобы стало хорошо — надо выпить, а потом снова плохо, только еще хуже. И так до самой могилы. Жалко.

— Чего тебе жалко, купец? — вдруг прохрипел он, подняв на меня мутные, красные глаза. — Меня? Не утруждайся. Все жалеют. А толку…

— Не тебя мне жалко, Степан, — ответил я ровно. — Талант твой жалко.

Он замер и уставился на меня. В его глазах мелькнуло что-то похожее на осмысленное выражение.

— Талант? Какой еще талант… Сгинул он давно. Пропит.

— Враки, — я покачал головой. — Говорят, талант не пропьешь. Мастерство — оно в руках, в голове. Его можно грязью замарать, в вине утопить, но оно все равно там. Просто спит. Говорят, ты можешь составить такую бумагу, что сам губернатор не подкопается. Говорят, твое перо острее любого ножа, а слово твое может сделать бедняка богачом, а богача — нищим. Врут?

Степан молчал. Он смотрел на свои трясущиеся руки с отвращением.

— Что толку от этих рук, — прошептал он. — Они и пера-то удержать не могут.

— Это мы сейчас и проверим, — сказал я.

Глава 5

Я медленно, с расстановкой, достал из-за пазухи свои сокровища. Сначала на ступеньку рядом с ним легла бутылка. Она тяжело стукнула о дерево. Солнечный луч отразился от темного стекла, на котором виднелась витиеватая французская этикетка. Степан вздрогнул, его взгляд прикипел к бутылке. Ноздри его затрепетали, пытаясь уловить несуществующий запах.

Затем я развернул и показал лист гербовой бумаги. Чистый, плотный, царственный.

Степан перевел взгляд с бутылки на бумагу, и в глазах его отразилось что-то похожее на священный ужас. Для него, писаря, этот лист был алтарем. А бутылка — дьявольским искушением, стоящим рядом.

— Что… что это? — просипел он.

— Это вызов, Степан, — ответил я, глядя ему прямо в глаза. — Это водка. Настоящая, французская. Не та бурда, что здесь наливают. Один глоток — и руки твои перестанут дрожать. Голова прояснится. Ты сможешь работать. Она твоя. Вся. Но только после того, как работа будет сделана.

Я кивнул на лист бумаги.

— А это — работа. Мне нужно прошение на разработку участка. На имя чиновника из Горной конторы. Но прошение хитрое. Мне нужен участок, который все считают пустышкой. Старый, отработанный, заброшенный. Чтобы все, кто прочтет эту бумагу, посмеялись надо мной. Чтобы сам чиновник, подписывая ее, думал, что делает одолжение дурачку. Но в этой бумаге, между строк, в каждой запятой и завитушке, должно быть спрятано право. Неоспоримое право на все, что на этом участке будет найдено. Не только золото. А «иные ценные минералы и каменья». И право на отвод воды из соседнего ручья «для промывочных нужд». И право на «возведение подсобных строений для хозяйственных надобностей». Ты должен составить не прошение, Степан. Ты должен составить крепость. Неприступную юридическую крепость на одном листе бумаги.

Я замолчал, давая ему осознать масштаб задачи. Я апеллировал не к его жажде выпить. Я апеллировал к его гению. К тому самому таланту, который, как он думал, он давно пропил.

Он смотрел то на бутылку, то на бумагу. В его мозгу, затуманенном похмельем, шла титаническая борьба. Искушение было невыносимо. Но вызов, брошенный его профессиональной гордости, был еще сильнее.

— Никто… никто так не ставил задачу, — прошептал он. — Все просят просто: «Напиши, Степа». А ты…

— Потому что мне нужен не просто писарь. Мне нужен художник, — закончил я за него. — Так что скажешь? Сможешь? Или талант и вправду пропит окончательно?

Он медленно, с видимым усилием, отвел взгляд от бутылки и уставился на свои трясущиеся руки. Затем он сжал их в кулаки с такой силой, что костяшки побелели.

— Воды, — прохрипел он.

Я тут же сбегал к колодцу и принес ему полную кружку ледяной воды. Он пил жадно, захлебываясь, проливая воду на грудь. Выпил одну, попросил еще. После второй кружки его дыхание стало ровнее. Он поднялся на ноги. Его шатало, но он стоял.

— Пошли, — бросил он. — Нужны чернила и перо. Хорошее перо.

Он повел меня в свою каморку. Это была даже не комната, а чулан при общем бараке. Вонь здесь стояла такая, что резало глаза. Пустые бутылки, грязное тряпье, объедки. А в углу, на шатком столике, стояла чернильница и лежало несколько перьев. Это был его рабочий алтарь посреди этого ада.

Он сел за стол, брезгливо отодвинув грязную кружку. Я поставил перед ним бутылку французской водки. Он посмотрел на нее долгим взглядом, сглотнул, но не прикоснулся. Затем он взял в руки гербовую бумагу. Он гладил ее пальцами, как слепой гладит лицо любимой женщины. Его руки все еще дрожали, но уже не так сильно.