Путь к славе (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич

Ф-22УСВ, кстати, также было разработано Грабиным — но в силу завышенных и не совсем даже адекватных требований к пушке, это дивизионное орудие получило разброс рукояток наводки по разные стороны от ствола. Последнее в значительной степени осложнило работу наводчика… И сделало очень перспективную в плане борьбы с панцерами пушку малоэффективным противотанковым орудием.

Немцы, кстати, у трофейных советских пушек сей недостаток исправили — и эффективно использовали её на истребителях танков «Мардер». Причём треклятые германские «Куницы» сыграли весьма значимую роль в мае 1942-го года, во время наступления Манштейна на Крымский фронт. Знаменитая «охота на дроф»… И если до того попытки немцев наступать успешно гасили Т-34 и КВ, выбивавшие в обороне и из засад все германские панцеры — то «Мардеры» жгли наши лучшие танки едва ли не за километр.

Но ЗИС-3 более поздняя разработка — в известной мне истории Грабин приступил к ней в мае 1940-го. И пока немцы не усилили лобовую броню хотя бы до 50 миллиметров, против них вполне эффективны лёгкие, мобильные и снайперски точные «сорокапятки».

Другое дело танковая пушка!

Тут вот в чем загвоздка: до Великой Отечественной в танкостроение преобладало мнение, что пушка боевой машины должна быть короткой — чтобы не зацепить стволом землю при форсирование рвов и езде по пересеченной местности. И до определённого момента даже короткоствольные орудия вроде танковой «сорокапятки», а также пушек Л-11, Ф-32 вполне справлялись со своими задачами в том числе и как противотанковые.

До усиления немцами лобовой брони средних панцеров…

Но Василий Гаврилович думал на перспективу, умел смотреть в будущее (ну точно, попаданец!). Ему не дали сделать из танковой Ф-22 (уже принятой на вооружение в этом году) полноценное длинноствольное орудие, способное жечь модернизированные панцеры за километр. Так Грабин все равно сконструировал танковую пушку длиной в 40 калибров — и молча начал ставить её на Т-34 на свой страх и риск! В дальнейшем это решение полностью себя оправдало — в 1941-м Т-34 превосходил все германские панцеры, а до 1943-го оставался конкурентен модернизированным Т-3 и Т-4 с удлиненными орудиями и усиленной бронёй.

Так что со своей стороны я написал конструктору лишь о том, что в бою за Кортумову гору мы столкнулись с немецким панцером, пусть кустарно, но модернизированным за счёт увеличения лобовой брони до пятидесяти миллиметров. Что, в свою очередь, дало врагу преимущество в борьбе с «бэтэшками»… И так как немцы вполне могут адаптировать этот опыт в масштабах армии, нам нужна новая танковая пушка. Пушка, что способна не просто пробить пятьдесят миллиметров брони из двух соединенных промеж собой листов (такая компоновка имеет даже лучшие характеристики защиты) — а пробить её на дистанции в километр. То есть не оставив врагу шанса подобраться поближе и поразить советский танк собственной болванкой… Ну и указал, что мне, как повоевавшему танкисту, таким орудием видится пушка длиной не менее сорока калибров.

И такле я естественно, поделился замечанием о том, что довоенная аксиома «танки с танками не воюют» с жизнью никак не соотносится. Воюют, да ещё как! И чем сильнее будет орудие на советских танках, тем больше жизней наших ребят мы сохраним.

Тем больше врагов уничтожим — и тем скорее победим…

В отдельно выделенную мне в киевском госпитале палату аккуратно постучали, невольно отвлекая от размышлений:

— Разрешите войти?

— Конечно, Марта!

Я невольно улыбнулся, приветствуя белокурую польскую панночку, неотступно находившуюся со мной во время эвакуации. И если польские врачи, сопровождавшие поезд с ранеными в Киев, спасли наши жизни операциями после боя, то медсестры и санитарки боролись за них во время пути. Мне, например, как тяжело раненому, нельзя было спать под утро — в это время многие уходят во сне. Не знаю, с чем связано — может, сердце бьётся реже, падает пульс и ослабленный потерей крови организм не справляется… Не знаю, не специалист — это просто данность, что раненые уходят чаще всего под утро.

Так вот, в ту ночь на пути в Киев именно Марта помогала мне бороться со сном. Именно её нежные и тонкие пальчики прилежной пианистки поддерживали мою голову и подносили к губам крепкий чай… Эти прикосновения были очень приятными, даже ласкающими — а звонкий голос не давал закрыть глаза.

Марта рассказала мне историю своей семьи — в целом, одну из многих, что случайно свела Вторая Отечественная война. Папа, поляк по происхождению, был офицером Русской Императорской армии, мама — сестрой милосердия; она была из захудалого дворянского рода, что давно уже растерял былое богатство и величие… Растерял их, в том числе, за карточным столом.

Знакомство состоялось в 1915-м году, во время Великого отступления — тогда был ранен отец Марты, а её мама его выхаживала. Молодые люди почувствовали взаимную симпатию — а продолжительная война, уже унесшая сотни тысяч жизней, подстегнула решимость отца Марты. Ещё до выписки он слелал предложение — а в 1916-м у молодой польско-русской четы появилась девочка…

Война длилась долго — став из «Второй Отечественной» вначале «Германской», а затем и «империалистической», незаметно переродившись в Гражданскую. Супруга последовала за мужем — а муж продолжил службу уже в польской армии до очередного, тяжёлого ранения в 1918-м году. Он был участником Великопольского восстания и ранен в бою с пруссаками… После войны семья переехала во Львов — но жила небогато; потерявший ногу из-за ранения отец не мог толком работать, и основным добытчиком стала мама, устроившись в госпиталь. А повзрослевшая Марта сперва помогала ей по дому — а когда выросла, отучилась на медсестру; хотя в школе девочка хорошо играла на пианино.

Отец ушёл рано, в 35-м — сказались раны. А мама с дочкой продолжили работать в одном госпитале. И эвакуировались вместе с нами — на том же самом поезде, что я выбил из Сикорского в уже охваченном огнём Львове…

Я поприветствовал девушку радостной улыбкой. Несмотря на то, что Марта сдала «пост» по прибытию в Киевский госпиталь нашим медикам, она каждый день приходила проведать меня после дневного сна… И только сегодня мне дали ночью нормально поспать — так как спал жар и организм твёрдо пошёл на поправку.

Вот я с самого утра и занялся письмами — придумав единственный возможный вариант того, как уже реализовать остаточное послезнание…

Однако меня невольно смутила военная форма защитного цвета, состоящая из гимнастерке и юбки, туго облегающая изяшные ноги девушки… Отвечая на невысказанный мной вопрос, Марта извиняющимся голосом (с её таким милым, даже приятным лёгким акцентом) честно созналась:

— Всех польских медиков отправляют под Тарнополь, где сейчас формируется 1-я дивизия польской народной армии генерала Сикорского. Вот, зашла попрощаться с вами…

Девушка смущённо сжала пальцы, не зная, что ещё добавить — но и я не нашёлся, что ответить. Лишь почувствовал, что сердце пропустило удар.

Наконец, спросил внезапно охрипшим голосом:

— Вы… Ты — ты никак не можешь отказаться?

Марта с заметным огорчением покачала головой:

— Я медсестра военного госпиталя, то есть военнослужащая. Не могу ослушаться приказа. Кроме того… Здесь я никого и ничего не знаю, я даже не гражданка СССР. В случае чего, мне некуда пойти — и на другую работу не устроиться…

Я открыл было рот, чтобы позвать девушку в свой санитарный батальон — потом понял, что в 24-й лтбр его не было по штату, и что я уже и сам не факт, что командир бригады. Ибо остатки её наверняка возглавил помощник командира по строевой части, считай заместитель… А понесшее большие потери подразделение вполне могут и расформировать, выведя остатки с фронта — и с учётом мобилизации или развернуть в нечто большое, или свести с остатками других таких же соединений.

Наконец, не факт, что в санитарном батальоне танковой дивизии (нет, ну а вдруг я не в землю лягу как «предатель», а пойду на повышение?) простой медсестре будет как-то безопаснее?