«О чем ты, черт возьми⁈ — опять накидываюсь на себя. — Не надо витать в эмпиреях! У тебя земля горит под ногами, а ты тут замки из песка строишь! С кем ты собрался завоевывать свое царство, если даже с наемниками еще вопрос до конца не решен?»
Тут надо сказать, что да, проблем у меня по-прежнему вагон и маленькая тележка! Те наемники, что де-факто перешли на мою сторону после битвы у реки Каик, все еще де-юре принадлежат Пергаму, поскольку именно город их нанимал и по-прежнему платит им жалование.
Взять их на свой кошт я не могу. Моих финансов едва хватает на содержание пятисот всадников, и еще тысячу восемьсот пехотинцев мой бюджет точно не осилит. Раньше мне не приходилось задумываться, чего стоит государству армия, и только сейчас я осознал всю соль известной поговорки: хочешь разорить небольшую страну — подари ей крейсер! Флот, к счастью, мне кормить не надо, но и без него я уже в долгах как в шелках.
При всем том, что денег у меня действительно нет, мое желание удержать в своих руках таксис наемников никуда не делось. Как развязать этот непростой узел? Покручивая раз за разом в голове этот вопрос и напрягая извилины, я так и не нашел на него ответа, зато вдруг вспомнил кое-какие подробности из тех фильмов о войнах диадохов, что я просмотрел накануне своей «смерти». Эти так удачно всплывшие воспоминания вдруг натолкнули меня на мысль, как с имеющимися у меня силами заставить всех, в том числе и Эвмена, увидеть во мне главного претендента на трон.
Неожиданное открытие окончательно вывело меня из того «творческого тупика», в коем я находился после отказа Эвмена признать меня царем и наследником Александра. Воспрянув духом, я словно разом поумнел, и в моей голове сразу появились мысли, как не только разрулить ситуацию с наемниками, но и совместить ее решение с моим «гениальным» планом по выходу на главную арену борьбы. Об этом как раз я и собираюсь поговорить с Ширазом сразу после казни, когда он, удовлетворив свою жажду мести, чуть-чуть расслабится.
Обдумывая все это в голове, внешне храню на лице полную невозмутимость и продолжаю посматривать то на эшафот, то на разгоряченную толпу. Мой взгляд скользит по возбужденно-разгоряченным лицам собравшихся на площади людей и ни в одном из них не находит ни малейших признаков скорби или строгой торжественности, подходящей к такому трагическому случаю, как казнь. Наоборот, люди на площади находятся в каком-то радостном ажиотаже, словно они собрались здесь на концерт или футбольный матч. Это касается не только мужчин, но и женщин и даже детей; все застыли в нетерпеливом ожидании — ну, когда же, когда!
«И ведь часть из них принадлежит к тем кланам, чьих вождей собираются казнить!» — недоумевающе иронизирую я.
Эта кровожадность претит мне как человеку двадцать первого века, пресыщенному развлечениями и с пиететом относящемуся к человеческой жизни. Я же нынешний, живущий в этом мире уже больше пяти лет, смотрю на подобную экзальтацию с пониманием. Человек в этом мире относится и к жизни, и к смерти по-другому. Жизнь слишком коротка, и нет никакой уверенности в завтрашнем дне. Сегодня ты богат и знаменит, а завтра твой город захватили враги, и ты уже мертв или чей-то раб. Все зыбко, как на болоте, и никакой страховки!
Отсюда — пренебрежение к жизни и почитание смерти. Все ритуалы держатся на смерти и пролитии крови, и к ним люди привыкают с детства как к развлечению. К тому же с развлечениями здесь беда: ни кино, ни театра, ни скоморохов каких-нибудь! Тот амфитеатр, что будет украшать развалины Пергама в нашем времени, еще не построен, так что казнь для местного населения — это в первую очередь зрелище, завораживающий душу ужастик. Страшный, но такой притягательный! А то, что на эшафоте вожди их клана… Ну что ж, такова их судьба! Значит, так пожелали Олимпийские боги! Не нам ведать волю богов!
Я не любил фильмы ужасов в своем времени и здесь бы не стал смотреть, но, как говорится, положение обязывает. Мое нежелание присутствовать при казни врагов будет расценено как слабость. Даже моя «дорогая мамочка» не поняла бы, откажись я прийти сюда.
Неожиданно народ на площади загалдел и стал тесниться, образуя проход. Бросаю туда взгляд и вижу здорового мужика в кожаном фартуке и с топором на плече. То, что это палач, не вызывает сомнений. Он идет по очищенному для него проходу, и люди по сторонам жмутся в толпу, дабы ненароком не коснуться его.
Это — пример ханжества и лицемерия греческих полисов. Палач — человек уважаемый, но жить в черте города ему запрещено! Жители платят ему очень хорошие деньги, но знаться с ним никто не хочет, и даже прикоснуться к нему считается дурной приметой. Мол, человек он хоть и полезный, но все ж таки исчадие ночи и слуга Аида!
Палач гордо прошествовал сквозь толпу и неторопливо взошел по ступеням на эшафот. Сняв топор с плеча, он провел большим пальцем по лезвию и, демонстрируя его остроту, показал всем кровавую полосу на пальце. Толпа приветственно взревела, одобряя профессионализм палача, а тот, поклонившись народу словно артист, повернулся в нашу сторону.
Его вопросительный взгляд нашел Шираза: мол, можно начинать или как? Одобрительный взмах руки архонта подтвердил: давай!
Тут же два гориллоподобных помощника палача выступили вперед, а пугающие глаза их начальника пробежались по приговоренным. Под их давлением те опустили головы, стараясь не встречаться с жутковатым взглядом. Они инстинктивно сжались в один, объятый ужасом, комок, а палач кивнул на Ксантея:
— Начнем с этого!
Помощники шагнули к парню, а тот, вдруг не выдержав, грохнулся на колени и жалобно заскулил:
— Пощадите! Я же ничего… Пощадите!
Не слушая эти причитания, служки схватили парня за руки и потащили к плахе. Его босые ноги безвольно застучали по доскам настила, а причитания превратились в истерический вой:
— Неееет! Пустите меня! Нееееее!
Этот душераздирающий вопль тут же заглушило веселое улюлюканье и презрительные насмешки толпы. В сторону эшафота полетели огрызки яблок и комья земли.
— Умри достойно, сопляк! Не позорься! — выкрики летят в Ксантея, но тот их даже не слышит, продолжая истошно вопить.
Его мольбы и крики нисколько не трогают народ на площади, и, даже более того, под насмешливый крик «Глянь, он же обделался!» ближние ряды зашлись громким хохотом.
Мне все это кажется жутковатым театром абсурда, а само зрелище производит гнетущее впечатление, но я вынужден терпеть.
«Что-то с этими людьми не так, — бормочу про себя, — у них напрочь отсутствует сострадание!»
Крики парня, видимо, надоели палачу, и он грозным рыком поторопил своих помощников. Те сразу ускорились и, бросив парня на колени, придавили его голову к плахе. В то же мгновение неумолимо взлетел топор, и отчаянный крик оборвался. Голова Ксантея покатилась по помосту, а толпа, восторженно ахнув, тоже затихла.
В наступившей тишине палач указал на Никанора, но того тащить не пришлось. Он сам подошел к колоде и, откинув волосы с шеи, положил на нее голову.
Топор сверкнул еще раз, и дальше уже все пошло спокойно и без эмоций. Видимо, вопли Ксантея подействовали на остальных, и, взяв волю в кулак, они решили не позориться перед толпой.
* * *
Казнь уже закончилась, и толпа понемногу расходится. Члены Совета тоже неспешно покидают здание ареопага. Обмениваясь довольными впечатлениями, Шираз с братом все еще стоит перед ступенями крыльца, и я решаю, что сейчас самый удобный случай.
Подойдя к нему, чуть склоняюсь к его уху и шепотом даю понять, что мне надо с ним поговорить. Тот немедленно оставляет брата и, покровительственно взяв меня под руку, отводит в сторону.
Сделав пару шагов, он оборачивает ко мне свое довольное лицо:
— Я слушаю тебя, дорогой племянник!
В свои пятнадцать с половиной лет я весьма высокого роста и смотрю на своего дядю немного сверху вниз.
Изобразив полную беспечность, спрашиваю его о семейных делах, о состоянии его пострадавшего от налета поместья и прочей ерунде. И только в последний момент, как бы невзначай, задаю интересующий меня вопрос:
