Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор

Он замолчал. Боль вдруг перестала иметь значение. Даже всепоглощающая усталость отошла на второй план. Впервые за эту бесконечную гонку одиночество лидера сменилось ощущением крепкого плеча рядом. Этот иностранец, враг, наемник — он понял меня так, как, возможно, не понимал никто в этой стране. Ни Брюс, ни сам Государь. Они видели во мне инструмент, оружие, гениального исполнителя. Он же — увидел архитектора.

Медленно, с усилием перенеся ногу через седло, я сполз на землю. Ноги подогнулись, но Дюпре успел подхватить меня под локоть. Опираясь на него, я выпрямился.

— Спасибо, Анри, — сказал я, глядя на него.

В этом простом «спасибо» было и признание, и принятие, и благодарность.

Он все понял. Чуть заметно улыбнувшись, крепко стиснул мое плечо. Посреди выжженной степи, в окружении измотанных солдат, между русским «попаданцем» и французским инженером-аристократом родился крепкий союз. Кто бы мог подумать.

Последние два дня марша превратились в монотонную механическую работу: мы двигались уже не на адреналине, на упрямстве. Когда на горизонте наконец показалась знакомая гряда холмов, поросших редким сосняком, по колонне пронесся всеобщий выдох тысяч измученных легких. Солдаты, сидевшие в седлах ссутулившись, чуть выпрямили спины, начали переговариваться, кто-то даже попытался пошутить. В воздухе появилось спокойствие, которое наступает в конце долгого и тяжелого пути. Гонка была почти выиграна. Еще несколько часов — и можно лечь на настоящую кровать, вытянуть гудящие ноги и забыться на сутки тяжелым сном без сновидений.

Выйдя на старый московский тракт, мы оказались в знакомых до боли местах. Вот излучина реки, где построили фермовый мост; вот роща, в которой я впервые испытывал «Шквал». Каждый поворот кричал, что дом близко. Люди окончательно расслабились. Подъехав ко мне, Орлов пробасил, широко улыбаясь в густую бороду:

— Ну, Петр Алексеич, дотянули! Теперь бы щей горячих да чарку добрую! А там пусть хоть сам сатана в гости пожалует — встретим как положено!

Я попытался выдавить ответную улыбку, но мышцы лица не слушались. Вместо облегчения внутри нарастало какое-то недоумение: что-то не так. Слишком тихо. После многодневного грохота тысяч копыт эта внезапная тишина оглушала.

— Странно, — проговорил я, больше для себя. — Обычно здесь уже скрипят телеги…

— И то верно, Алексеич, — тут же согласился Орлов, вглядываясь в дорогу, и его улыбка медленно угасла. — Пусто, как в чумной год. Может, ярмарка где? Али праздник какой престольный, вся деревня загуляла?

Но мы оба понимали, что тишина была не праздничной. Подъехавший Дубов подтвердил опасения.

— По уставу «Охранного полка» на этом перекрестке должен стоять разъезд. Его нет.

Вот оно. Нарушение порядка. Мелкая, абсолютно невозможная деталь. Мой мозг, натренированный на поиск сбоев в механизмах, мгновенно уцепился за эту нестыковку. Ледяной комок тревоги начал медленно разрастаться, сковывая нутро холодом.

— Авангард — вперед, — приказал я Дубову. — Десяток лучших. Осмотреть дорогу до самого поворота на Игнатовское. Двигаться осторожно, по обочине, в лес не лезть. Доложить о любом движении.

Дубов коротко кивнул и, отобрав людей, бесшумно растворился в серой дымке утреннего тумана. Мы остались ждать. Эти десять минут ожидания тянулись дольше последней недели пути. Напряжение натягивалось. Чтобы хоть как-то себя занять, я спешился и сделал несколько шагов, тут же заметив то, что пропустил авангард.

В придорожной канаве, наполовину скрытая высокой травой, — опрокинутая телега. Рассыпанное зерно, которое уже клевали редкие вороны. Обыденная, на первый взгляд, картина: сломалась ось, хозяин ушел за подмогой. Но рядом с телегой, в грязи, валялась маленькая, грубо вырезанная из дерева птичка-свистулька. Игрушка. А на примятой траве — несколько темных, уже спекшихся капель.

Я поднял холодное, влажное дерево. В тишину ворвался стук копыт: вернулся один из всадников авангарда, скакавший во весь опор, не жалея коня.

— Ваше превосходительство! — выкрикнул он, осаживая лошадь. — Впереди, у самого поворота, — бой!

Твою ж мать…

Тишина. Пустая дорога. Брошенная телега. Сжимая в кулаке деревянную птичку, я нехотя отгонял мысль о том, что мы опоздали. Неужели вся наша бешеная гонка — напрасна.

Слова гонца резанули. Секундное оцепенение лагеря взорвал мой резкий, сорвавшийся на хрип крик:

— В седла! Авангарду — за мной! Остальным — догнать! Марш-марш!

Не было времени на построение, на команды, на военную науку — значение имела только скорость. Ни боль в спине, ни смертельная усталость, ни протестующий вой мышц — все смыла волна всепоглощающего адреналина. Я пришпорил коня. Мир превратился в смазанный туннель из придорожных деревьев и серого неба, в конце которого, нарастая с каждой секундой, звучала музыка апокалипсиса.

Сперва — глухой, тревожный шум, будто где-то далеко бьют в огромный, треснувший барабан. Через минуту он распался на отдельные знакомые звуки: частая, сухая, захлебывающаяся дробь моих винтовок. Звук спроектированной и отлаженной мной сеялки смерти, безостановочно выплевывающей свинец. Ей отвечали реже, с натугой — тяжелые, одиночные хлопки явно вражеских мушкетов. И поверх всего этого, прорезая воздух, неслись крики. Высокий, режущий слух визг ужаса и боли. Так кричат женщины и дети. Так кричат безоружные, когда в их дом врывается резня.

Холм, с которого открывался вид на Игнатовское, вырос перед нами внезапно. Мой конь, чуя волю всадника, на последнем, отчаянном усилии вынес меня на вершину. Там, на гребне, я осадил его так резко, что тот захрипел и затанцевал на месте, взрывая копытами дерн.

Поводья выскользнули из онемевших пальцев.

Грохот боя, смешанный с принесенным ветром запахом гари, ударил в уши с оглушающей силой. Но звуки и запахи почти не достигали сознания. Я только смотрел.

Воздух застыл в легких ледяной пробкой. Не знаю, какое выражение было на моем лице, но Орлов, поравнявшись со мной, невольно отшатнулся и торопливо, размашисто перекрестился. Подъехавший с другой стороны Дубов замер с полуоткрытым ртом, и его вечно каменное лицо исказилось гримасой неверия.

Шесть недель. Шесть недель ада на земле, когда каждый рассвет был пыткой, а закат не приносил облегчения. Я гнал людей и лошадей на убой, выжигал себе дорогу через страну, ломал воевод, угрожал, шантажировал, превращаясь в чудовище, которое сам бы презирал. Все ради одного. Успеть. Предотвратить. Спасти.

И все для того, чтобы увидеть… это.

Глава 8

Оцепенение — на секунду, не больше. Бесконечную секунду, за которую мозг, отказываясь верить глазам, успел прокрутить и отвергнуть тысячу вариантов. А потом ледяной шок взорвался раскаленной, белой яростью. План врага. Вот он, во всей его дьявольской, безупречной красоте. Дальние угольные сараи и склады с сеном, не имеющие стратегической ценности, полыхали гигантскими факелами, оттягивая внимание и создавая чудовищную дымовую завесу. Главный же удар пришелся сюда, в сердце. В распахнутые настежь ворота, где кипел ад.

Горстка моих людей, остатки гарнизона, отчаянно билась на предмостной площади, пытаясь сдержать волну вражеских солдат в незнакомой серо-зеленой форме. С захваченных стен падали мои преображенцы, скошенные метким, слаженным огнем. Идеальный план. Ближний бой, чтобы нивелировать преимущество моего огнестрела. Хаос, внезапность, удар в самое уязвимое место.

— В атаку! — мой голос сорвался в нечеловеческий рев, в котором смешались боль, гнев и приказ. — Орлов — правый фланг, Дубов — левый! Смять их! Сбросить в ров! В АТАКУ!

Сабля сама выпрыгнула из ножен. Стрелять было бессмысленно, велик риск попасть в своих, поэтому только ближний бой. Пришпорив коня, я первым ринулся вниз по склону. За мной с единым, многоголосым ревом, перекрывшим грохот боя, хлынула лавина. Две тысячи загнанных, измученных, доведенных до предела людей, получив последний, отчаянный заряд адреналина, обрушились на фланг врага. Эдакий удар тарана, движимого чистой ненавистью.