Кровавая ассамблея (СИ) - Иванников Николай Павлович

Я прошел в комнату, присел у кровати и достал из-под нее ночной горшок.

— Вот, сударыня. По малой нужде можно и сюда, а Гаврила утром приберет.

С видом несколько растерянным, Катерина взяла горшок, покрутила его и уставилась на меня, слегка приоткрыв рот.

— Горшок? Ты сейчас серьёзно? Да как же я на него усядусь-то?..

Она нисколько не притворялась, в самом деле пребывала в полном недоумении. Это ж надо так памяти лишиться — имя свое помнит, а вот как на ночной горшок зад пристроить, тут у нее совсем понимания нет… Странно это как-то.

— Коль уж совсем приспичит, то во дворе «нужник» имеется. Только темно там сейчас. Я вам свечу на столе оставлю, только вы уж дом не спалите. Обидно будет очень.

— Не волнуйся, не спалю…

Ещё раз пожелав покойной ночи, я отправился к себе. Мне кажется, что уснул я еще до того, как упал на кровать. Во всяком случае никаких таких подробностей в памяти у меня не осталось.

Проснулся я по обыкновению рано, все в той же позе. Половина лица у меня была измята, как будто во сне я даже не ворочался. Страшно хотелось пить, и на столе я обнаружил серебряный поднос с полным стаканом воды. Должно быть Гаврила ночью озаботился.

Выпив всю воду залпом, я окликнул слугу, и он помог мне привести себя в порядок. Следовало отправляться в усадьбу сиятельного князя Бахметьева, где сегодня вечером намечалось проведение очередной ассамблеи с танцами, картами и разными подвижными играми. Так что мне надлежало встретиться там с генерал-полицмейстером Шепелевым Яковом Петровичем, где мы вместе должны были провести осмотр на предмет выявления всякого рода «слабых мест».

«Слабыми» у нас было принято называть различные места на подобного рода мероприятиях, через которые предполагаемые злоумышленники могли бы проникнуть на территорию и учинить какие-нибудь разбойные дела.

Конечно, усадьба Бахметьева и без того охраняется весьма неплохо, но одно дело сохранить в целости одного единственного человека, а совсем другое — несколько сотен гостей, которые вскорости после начала ассамблеи непременно напьются и начнут куролесить. А все ведь люди знатные, при деньгах и украшениях. Всякое там может случиться…

Выбрав камзол, который, по моему мнению, наиболее подходил для нынешних дел, я снял со стены шпагу, повесил ее себе на бок, на ее же место водрузил отцовский палаш. Полюбовался. Да, тут ему, пожалуй, самое место. Сестрицам моим он ни к чему. Разве что Санечка время от времени пофехтовать любит, но для ее руки больше подойдет рапира, нежели этот настоящий боевой палаш, повидавший на своем веку немало всяческих ужасов. А уж кровью как он умылся! И представить страшно…

Проходя мимо Олюшкиной комнаты, в которой остановилась Катерина, я замер, прислушиваясь. Из-за двери не доносилось ни звука. Убедив самого себя, что не делаю ничего предосудительного, а просто забочусь о состоянии своей постоялицы — и только лишь! — я осторожно, придерживая рукой, приоткрыл дверь комнаты. Заглянул внутрь.

Катерина крепко спала, свесив с кровати голову и одну руку. Волосы ее тоже свисали до самого пола, почти скрывая лицо светлой спутавшейся занавеской. Лизино платье висело на спинке стула, а значит спала Катерина совершенно голой. Впрочем, это и так было видно: одеяло сползло ниже торчащих лопаток, и мне хорошо была видна ее обнаженная спина.

Безуспешно стараясь не смотреть на девушку, я тихо проследовал к столу. Здесь в беспорядке были раскиданы листы бумаги. Некоторые из них были скомканы, некоторые и вовсе валялись на полу. Нож для очинки перьев торчал, воткнутый прямо в столешницу, а несколько перьев были безжалостно искромсаны. Одно перо, сильно обрезанное, высовывалось из открытой чернильницы, а песочница с песком для посыпания чернил не была даже открыта. Свеча сгорела без остатка — видимо, задержалась за столом Катерина до поздней ночи. Или до раннего утра…

Я взял в руки один из листов. Он был не просто исписан — буквально измазан чернилами, так что ни единой буквы на нем разобрать не представлялось возможным. Еще два листа были точно такими же, а вот на следующем уже можно было различить несколько строк. Впрочем, никакого смысла в них не было — создавалось впечатление, что здесь Катерина просто расписывала перо. Ну, или перья — учитывая количество испорченных.

«Раз, два, три четыре, пять, — очень криво было написано здесь. — Вышел зайчик твою мать…»

Затем блестели огромные кляксы, а ниже, уже более опрятно, было написано: «Катька. Катерина. Като…»

Снова две кляксы. А следом очень ровная надпись: «Лёшка дурак, сел на чердак…»

Так, так… Если Катерина таким образом пыталась привести в порядок свои мысли, то ей это явно не удалось. Я взял следующий листок, полностью исписанный. Хотя строки здесь выглядели не особо ровными, а небольшие кляксы были видны тут и там, но всё же в целом это был некий вразумительный текст. Но и он начинался весьма странным образом: «Вжж. К. Катя. Каааатя. Алёшка. Шкаааа!!! NaCl. C2H5OH… Кажется, расписалась. Никогда не думала, что это так трудно…»

Всё это написано было с ужасными ошибками. Читать написанное до конца я не стал — Катерина на кровати вдруг заворочалась, и я немедленно вернул листок на место в общую стопку. И совсем уже было хотел покинуть комнату, как Катерина вдруг перевернулась на спину, вытянула руки кверху и сладко потянулась. При этом она даже выгнулась дугой, и вся ее голая грудь оказалась передо мной, как на ладони. Она так и торчала кверху двумя округлыми холмиками, которые венчались розовыми напряженными вершинами.

А в голове у меня почему-то промелькнула глупая мысль: «Как же я сегодня службу нести буду?»

Несколько очень долгих мгновений смотрел я на эту голую белую грудь, а потом вдруг понял, что Катерина тоже смотрит на меня изумлённо. Вдруг она резко опустила руки и рывком надернула на себя одеяло, закрывшись до самого подбородка.

— Сумароков, твою мать! — закричала она. — Ты совсем сбрендил⁈ Ты что тут делаешь⁈

Я поторопился отвернуться к стене, оказавшись к Катерине спиной.

— Я… стало быть… проведать вас зашёл, сударыня! Справиться, стало быть, о здоровье вашем, потому как назябли вы вчера порядком. Босая столько прошагали в ночи, вот я подумал: не поднялся ли жар у барышни?

— Да не поднялся у меня жар! Поди прочь, мне одеться надо! Да ещё в этот твой… нужник сходить… Что б тебя!

Я сломя голову кинулся к выходу, но у самой двери Катерина меня остановила громким окликом:

— Алёшка!

Я замер, боясь обернуться.

— Ты куда собрался?

— Так вы ж сами велели убираться вон…

— Да я не об этом совсем! Ты куда так вырядился, словно павлин?

— Так ведь служба у меня, сударыня! Ассамблея нынче у князя Бахметьева в усадьбе, а это значит, что тьма народа там будет. Нам с генерал-полицмейстером заранее осмотреться надлежит, слабые места охраною прикрыть, посты в надлежащих местах расставить.

— Это зачем ещё? — удивленно спросила Катерина.

— А чтобы дел разбойных творить соблазну ни у кого не было! Наш лихой народ очень любит опосля таких ассамблей подстерегать кого-то в тёмных местах, да золото с камнями драгоценными отнимать. Могут и ножичком ткнуть. Ножичков у народа полным-полно. А нам потом с генерал-полицмейстером ищи-свищи их по всему Санкт-Петербургу…

— Подумать только… — я слышал, как Катерина заворочалась на кровати — толи поворачиваясь на бок, толи вставая. — Ты, оказывается, такой важный фрукт!

— Ну-у-у… — уклончиво промычал я. — Имеем такую особенность.

Что есть, то есть. К чему излишняя скромность?

— Ладно, проваливай, — добродушно разрешила Катерина. — Завтрак скоро будет?

— Гаврила с минуты на минуту подаст.

— Без меня не начинайте. Где у вас тут умыться можно?

— Я распоряжусь, чтобы Гаврила принес вам кувшин с теплой водой, таз и полотенце…

После этих слов я поторопился удалиться. В столовой мне некоторое время пришлось сидеть в одиночестве, пока Гаврила носился туда-сюда с тазами и кувшинами. Потом к столу вышла Катерина. Выглядела она точно так же, как и накануне ночью, с той разницей лишь, что волосы ее теперь были аккуратно зачесаны назад и скручены в тугую шишку на затылке, обвязанную какой-то тесьмой. От этого шея казалась длинной и очень изящной, а глубокие ямочки над ключицами были наполнены тенью.