Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор

Окинув взглядом разгромленный кабинет, я уперся взглядом в де ла Серду. Он здесь. Живой. Как? Как враг прошел через внешнее кольцо охраны, через все разъезды и секреты? В голове роились вопросы, но я их отогнал. Потом. Все потом.

Алексей стоял посреди комнаты, глядя на меня. Бледное, в копоти лицо, свежая ссадина на скуле. Он тяжело дышал, но держался прямо. Рядом с ним Изабелла пыталась привести в порядок разорванное платье, ее пальцы тоже не слушались. А у камина стояла Любава, помогая Изабелле привести себя в порядок. Само присутствие Любавы в этом аду было самым сильным знаком того, что мир еще не рухнул окончательно. Она — душа этого дома.

Я подошел к Алексею. Слова не шли. Мы просто смотрели друг на друга — наставник и ученик, только что вместе выбравшиеся из преисподней.

— Все… — выдохнул он срывающимся голосом.

— Все, — подтвердил я, кладя ему руку на плечо. Оно было напряжено, как камень. В этот миг между нами окончательно рухнула последняя стена.

Секунда тишины. Хрупкая, как тонкий лед, секунда покоя. Но она разбилась.

Движение на периферии зрения — быстрое, почти незаметное. Один из лежавших на полу диверсантов, которого все сочли мертвым, вдруг ожил. Приподнявшись на локте, на последнем усилии, на чистой ненависти, он вскинул тяжелый пистолет. Его взгляд был прикован ко мне — последней цели, мозгу и душе этой проклятой крепости.

Время растянулось. Расширенные зрачки врага, палец, давящий на спуск… Орлов и Дубов рванулись к нему, но было ясно — не успеют. Алексей оцепенел от шока. Я и сам ничего не успевал. Благо, я загораивал Алексея, поэтому хотя бы за это я был спокоен.

Могила, которой я чудом избегал десятки раз, наконец-то разверзлась, чтобы меня принять.

И тут появилась Любава. Она была ближе всех ко мне, кроме самого Алексея. И она увидела угрозу. Пистолет, направленный на меня. Неотвратимость выстрела.

Она действовала на чистом, всепоглощающем инстинкте, на той тихой, безусловной любви, которую я так и не смог до конца ни понять, ни принять. С коротким, сдавленным вскриком, больше похожим на выдох, она бросилась вперед. Один шаг, второй. И закрыла меня своим телом.

Грохот выстрела в замкнутом пространстве кабинета ударил по ушам.

Ее спина дернулась. На сером домотканом платье стало расплываться темное, быстро растущее пятно. Она обмякла, оседая. Я подхватил ее, не веря, не понимая, и мы вместе опустились на пол. Орлов прыжком оказался у стрелявшего и обрушил на его голову приклад винтовки, превращая череп в кровавое месиво. Но это уже не имело значения.

Я держал ее на руках. Легкую, почти невесомую. Она смотрела на меня, и в ее глазах, полных робкой, преданной нежности, гасла жизнь. Не пытаясь говорить, она просто смотрела. В этом последнем взгляде не было ни боли, ни страха. Только какое-то тихое, окончательное успокоение. Она сделала то, что должна была. Ее рука медленно поднялась, пальцы коснулись моей щеки, стирая пятно копоти, и бессильно упали. Из груди вырвался последний, судорожный вздох, и она затихла.

Все.

Я сидел на полу разгромленного кабинета, посреди своей величайшей победы, и держал на руках остывающее тело женщины, которая только что заплатила за эту победу своей жизнью. Вокруг — спасенные друзья, пленный враг, дымящиеся руины. Но для меня весь мир сузился до этого тихого, умиротворенного лица.

Глава 10

Низкое небо сочилось мелкой, нудной изморосью, превращая глинистую землю погоста в чавкающую, рыжую кашу. Густой, тяжелый воздух пах мокрой листвой, ладаном и свежевырытой могилой. Священник, немолодой уже мужик с усталым лицом, тянул заунывное, привычное ему до последней ноты «со святыми упокой». Вокруг — толпа моих людей. Мужики в сермягах, со снятыми шапками, женщины в темных платках, подавлявшие тихие, задавленные всхлипы. Их горе было настоящим, нутряным, понятным — оно сквозило в ссутуленных плечах, в опущенных глазах, в том, как старухи истово крестились, глядя на простой, грубо струганный ящик на краю черной ямы.

Я держался чуть поодаль, под сенью старой, корявой березы. Рядом, застыв каменным изваянием, — царевич Алексей. По другую руку, кутаясь в черную испанскую шаль, — Изабелла. Мой разум тщетно силился найти логику в этом обряде, в словах о вечной жизни, но находил холодную физику распада. Теплое тело стало холодным. Сложная биохимическая машина прекратила работу. Конец.

Слез не было — внутри все выжгло дотла еще там, в разгромленном кабинете, когда я держал ее на руках. Теперь осталась стерильная пустота, под выжженной коркой которой уже кристаллизовался холод. Ледяная, спокойная ярость. Ненависть не к шведам и не к этому миру, а к самой природе вещей, где за любую победу приходится платить такую цену. Эти искренне убитые горем люди оплакивали и хоронили свой старый, понятный мир, в который я вломился с паровыми монстрами, бездымным порохом и войнами, доселе им неведомыми.

Алексей стоял не шелохнувшись, уставившись на свои измазанные в грязи сапоги. Его вина была иного рода. Он, наследник престола, послужил причиной — тем самым триггером, из-за которого враг нанес удар. Сейчас он походил на перекаленную деталь: внешне целая, но хрупкая внутри. Один неверный удар — и рассыплется в прах.

Изабелла изредка бросала на меня быстрые, тревожные взгляды. Хотя скорбь ее была интеллигентной, сдержанной, как и она сама, мысли ее занимало не только это. На ее лице, помимо сочувствия, сквозила едва заметная тень недоумения. Она, баронесса, интеллектуалка, мой партнер в аналитике и стратегии, невольно проигрывала этой тихой хозяйке в чем-то главном, чего не измерить ни умом, ни титулом.

Когда гроб на веревках медленно ушел в могильную черноту, священник бросил первую горсть земли, а следом к яме потянулись мужики. Глухой, безжалостный стук комьев о сосновые доски отзывался барабанным боем. Каждый удар — подпись под итоговым отчетом о моей победе. Да, я победил: спас наследника, разгромил элитный диверсионный корпус, пленил гениального врага. С точки зрения государственной логики — чистый триумф, однако здесь, у этой могилы, все расчеты отходят на задний план.

Как только над могилой вырос холмик земли и в него воткнули свежеструганный дубовый крест, я понял, что больше не могу здесь находиться. Не прощаясь, я развернулся и пошел прочь от слез, сочувственных взглядов и запаха ладана. Подальше от этого островка человечности, который я не сумел сберечь. Прочь от тепла чужого горя, в холодный сумрак ожидавшей меня кареты.

Скрип рессор, мерное покачивание, монотонный стук копыт по раскисшей дороге. Внутри кареты — вязкое молчание. Напротив меня сидел де ла Серда: безупречный камзол, прямая осанка, на лице — застывшая маска профессионала, пережидающего бурю. Лишь едва заметная дрожь пальцев на эфесе шпаги да глухая тоска в глубине темных глаз выдавали его состояние. Он ждал моего гнева, обвинений, приговора. Я позволил этому напряжению дойти до предела и, лишь когда он перестал надеяться, задал один-единственный вопрос:

— Как?

Испанец словно ждал этого слова как сигнала. Подняв на меня взгляд, он вздохнул.

— Это не предательство и не ошибка одного человека, генерал, — начал он чеканя каждое слово. — Левенгаупт заставил нашу защиту уничтожить саму себя.

Что-то мне не нравится начало.

Его доклад походил на вскрытие. Не щадя ни себя, ни меня, ни систему, которую мы оба строили, он препарировал катастрофу, раскладывая ее на три идеально синхронизированных удара.

— Первый этап. За две недели до атаки в наших уездах начался необъяснимый торговый бум: появились десятки мелких скупщиков и артелей, взвинтивших цены на всё — лес, деготь, пеньку, фураж. Одновременно люди, представлявшиеся людьми Демидова, начали вербовать мастеров на Урал, суля баснословные деньги. Мой аналитический отдел утонул в донесениях; мы искали шпиона-промышленника. Вся округа превратилась в гудящий улей, подъездные пути забило обозами. Этот управляемый хаос послужил идеальным прикрытием. Его «волчья стая» прошла к цели под видом охраны очередного каравана. Мы оказались слепы, потому что он заставил нас искать не там и не тех.