Я – Товарищ Сталин 8 (СИ) - Цуцаев Андрей

Ханс почувствовал, как сердце заколотилось быстрее. Он знал, что Хансен не говорит просто так — это была проверка, попытка найти слабое место.

— Я верен Абверу, герр полковник, — сказал Ханс, стараясь говорить спокойно. — Мой долг — служить Германии.

Хансен посмотрел на него, его глаза сузились, словно он искал что-то в словах Ханса.

— Хорошо, — сказал он. — Я верю тебе, Зейдлиц. Но помни: те, кто сомневается, долго не задерживаются.

Ханс кивнул, чувствуя, как пот стекает по вискам. Он повернулся к воде, делая вид, что следит за поплавком, но мысли его были заняты. Что знал Хансен? Была ли это обычная проверка, или он подозревал что-то конкретное? Ханс вспомнил, как недавно заметил, что его кабинет обыскивали — бумаги лежали чуть иначе, чем он их оставил. Это могло быть случайностью, но в его мире случайностей не существовало.

Поплавок Хансена дрогнул, и он резко подсёк. Леска натянулась, и через минуту он вытащил серебристую рыбу, бьющуюся в его руках. Хансен улыбнулся, снял её с крючка и бросил в ведро с водой.

— Первая за сегодня, — сказал он. — Твой черёд, Зейдлиц.

Ханс кивнул, но его поплавок оставался неподвижным. Он пытался понять, что имел в виду Хансен, говоря о переменах. Новая операция? Перестановки в Абвере? Или что-то большее, связанное с планами фюрера? Ханс знал, что Абвер готовит нечто крупное — документы, которые он фотографировал, намекали на активность на востоке, но деталей не хватало. Он хотел спросить больше, но понимал, что настойчивость может его выдать.

Они провели на пирсе ещё час, поймав несколько рыб. Хансен был в хорошем настроении, шутил, рассказывал о рыбалке в Баварии, где ловил форель с отцом в юности. Он вспоминал, как однажды упустил огромную рыбу, потому что слишком торопился, и как отец смеялся над ним, говоря, что терпение — главное в этом деле. Ханс слушал, кивая, но чувствовал, что за этой лёгкостью скрывается что-то ещё. Хансен был слишком опытен, чтобы говорить без умысла. Каждый его рассказ казался частью игры, где Ханс был фигурой, не знающей полного расклада.

К полудню жара стала невыносимой. Хансен предложил сделать перерыв и достал из корзины хлеб, копчёное мясо, сыр и бутылку воды. Они сели в тени ивы, чьи ветви укрывали от солнца, создавая подобие шатра. Ханс жевал хлеб, едва чувствуя вкус, его мысли были заняты словами Хансена. Он пытался понять, что тот знает, и как далеко заходит его доверие.

— Зейдлиц, — начал Хансен, отпивая воду, — я слежу за тобой. Ты хорош в своём деле, чертовски хорош. Но в нашей работе одного таланта мало. Нужна верность. Абсолютная. Гестапо рыщет, ищет слабые места. И Канарис… — он замолчал, глядя на воду. — Канарис играет в свои игры. Иногда кажется, что он видит дальше, чем мы. Но я должен знать, что ты с нами, а не с кем-то ещё.

Ханс почувствовал холод по спине, несмотря на жару. Он знал, что Канарис, глава Абвера, был загадкой даже для своих подчинённых. Его методы и планы были тайной, а слухи о его разногласиях с гестапо ходили по ведомству.

— Я с Абвером, герр полковник, — сказал Ханс, стараясь говорить ровно. — Моя верность — Германии и нашему делу.

Хансен кивнул.

— Хорошо. Но запомни: скоро всё может измениться. Будь готов к трудным решениям. Иногда приходится выбирать, кому ты служишь на самом деле.

Ханс кивнул, чувствуя, как слова Хансена оседают в его сознании, как тяжёлый груз. Он хотел спросить больше, но знал, что это опасно. Вместо этого он повернулся к воде, где его поплавок наконец дрогнул. Он подсёк, вытащив небольшую рыбу, бьющуюся в его руках. Хансен хлопнул в ладоши.

— Неплохо, Зейдлиц! Может, ты не безнадёжен.

Ханс улыбнулся, но внутри всё было неспокойно. Он знал, что Хансен проверяет его, и каждая минута рядом с ним была испытанием. Они продолжили рыбалку, перемещаясь по берегу, пробуя разные места. Хансен поймал ещё несколько рыб, каждая из которых вызывала у него довольную улыбку. Ханс тоже поймал пару, но его мысли были заняты другим. Он представлял, как возвращается в Берлин, как проверяет тайник, где хранит свои записи, как передаёт данные дальше. Каждый такой шаг был риском, но он не мог остановиться.

Час шёл за часом, солнце поднималось выше, и озеро, казалось, дышало жаром. Хансен рассказывал о старых операциях Абвера, о временах, когда всё было яснее, а враги — более очевидными. Он вспоминал, как однажды в Польше его команда выследила шпиона, который чуть не сорвал важную операцию. «Главное — не торопиться, Зейдлиц, — говорил он, глядя на воду. — Торопливость губит. Нужно выждать, пока всё не станет ясно». Ханс кивал, но его мысли были заняты. Он вспоминал, как на прошлой неделе заметил, что его стол в кабинете был слегка сдвинут, а ящик, где он хранил личные вещи, был открыт. Это могло быть случайностью — уборка, неосторожный коллега, — но Ханс знал, что в его мире случайностей не бывает.

Они решили переместиться дальше по берегу, где, по словам Хансена, вода была глубже, а рыба — крупнее. Они собрали удочки и двинулись вдоль озера, пробираясь через высокую траву и камыши. Земля под ногами была влажной, местами скользкой, и Ханс старался идти аккуратно, чтобы не оступиться. Хансен шёл впереди, его шаги были уверенными, как будто он знал каждый уголок этого места. Они остановились у небольшого залива, где вода была спокойнее, а ивы создавали густую тень. Хансен расстелил на траве старое одеяло, достал ещё еды — хлеб, колбасу, немного сыра — и предложил устроить привал.

Они сели, глядя на воду, и Хансен продолжил говорить. Он рассказал о своей молодости, о том, как мечтал стать моряком, но жизнь привела его в разведку. «Море учит ждать, Зейдлиц, — говорил он, отрезая кусок колбасы ножом. — Но оно же учит, что ждать нужно с умом. Если просто сидеть, ничего не добьёшься». Ханс слушал, кивая, но его мысли были заняты. Он пытался понять, что знает Хансен, и как далеко заходит его доверие.

Рыбалка продолжилась, и Хансен, казалось, всё больше раскрывался. Он говорил о Берлине, о том, как город изменился за последние годы, как улицы наполнились новыми лицами, а старые друзья исчезли в водовороте политики. Он вспоминал, как в молодости проводил летние дни на реках Баварии, где вода была такой прозрачной, что видно было каждую рыбу. «Тогда всё было проще, — говорил он, глядя на озеро. — Не было столько глаз, следящих за тобой». Ханс кивал, но его мысли возвращались к документам, которые он фотографировал. Он вспоминал, как прокрадывался в архив во время обеденного перерыва, как его пальцы дрожали, пока он настраивал камеру. Каждый щелчок затвора был риском, но он знал, что эти данные могут спасти жизни.

К середине дня они решили попробовать ещё одно место — небольшой залив, окружённый густыми камышами, где, по словам Хансена, водились крупные карпы. Они собрали снаряжение и двинулись вдоль берега, пробираясь через заросли. Солнце пекло нещадно, и Ханс чувствовал, как пот пропитывает рубашку. Хансен, напротив, казался неутомимым, его движения были лёгкими, почти небрежными. Они устроились на новом месте, расставив удочки, и Хансен продолжил свои рассказы. Он говорил о старых коллегах, о тех, кто служил в Абвере ещё до прихода национал-социалистов, о том, как всё изменилось с тех пор. «Раньше мы знали, кто враг, — говорил он, глядя на воду. — Теперь враги повсюду, и не всегда понятно, где свои».

Ханс слушал, стараясь не выдать своих мыслей. К вечеру, когда солнце начало клониться к горизонту, окрашивая небо в алые и золотые тона, Хансен решил заканчивать. Они сложили удочки, собрали улов — десяток рыб, которые Хансен небрежно бросил в корзину, — и направились к машине. Обратная дорога в Берлин прошла в молчании, лишь гул мотора и шелест шин нарушали тишину. Хансен курил, дым поднимался к потолку «Опеля», а его лицо, освещённое последними лучами солнца, было непроницаемым.

— Хороший день, Зейдлиц, — сказал он, когда они въехали в город. — Надо будет повторить как-нибудь.

— Буду рад, герр полковник, — ответил Ханс.