Обострение (СИ) - Волков Тим

И еще… Гробовский, Лаврентьев, отец Николай… земские… Что с ними со всеми при советской власти будет? Наверное, ничего хорошего… Впрочем, время еще есть…

Иван Палыч управился с делами часа за три и, когда вернулся в Зарное, едва только начинало темнеть. Вот что значит — личный транспорт! Ах, господин генерал-губернатор, как же ты с мотоциклетом-то удружил!

Услыхав треск двигателя, выскочила на крыльцо Глафира. Красивое личико ее выглядело озабоченным.

— Ой, Иван Палыч! У нас тут такое!

— Что? — доктор быстро взбежал на крыльцо. — Что случилось? Снова ревизия? Или умер кто?

— Да нет! — девчонка вдруг расхохоталась так заразительно-весело, что и доктор невольно улыбнулся в ответ.

— Там больной ваш… Ну, который всегда… Господин Гробовский…

— Что? Что с ним?

— Только что весь мокрый пришел!

— Что значит — мокрый?

— Да поглядите, Иван Палыч сами. Он там, в смотровой…

Загляну в смотровую, доктор едва смог сдержать смех. Мокрая шапка, уныло повисшие усики, возмущенно-затравленный взгляд… Брошенное на топчан мокрое пальто поручика исходил паром.

— Вы что, Алексей Николаич, в реку упали?

— Да в какую там реку!

Гробовский смущенно махнул рукой, а дальше объяснял путано и не очень понятно:

— Я к ней… с чистым сердцем… Понимаешь, Иван? А она… Она — водой! Окатила из кадки! А я ведь только в предбанник заглянул… Проходил мимо… Услыхал, понимаешь, крики! Думал — плохо кому? Вот, дверь и дернул… А они как завизжат! Ох, они…

— Да, кто они-то?

— Девки! Аглая… и еще с ней какая-то срамница… Я заглянул, а они…

— Водой! — наконец, поняв, доктор не сдержал смех. — Из кадки! Ой, Алексей Николаич! Еще повезло, что не кипятком. Аглая уж девчонка такая — за себя постоять может!

— Да я знаю, что… такая… — взгляд поручика неожиданно потеплел. — Пойми, Иван… Я вот с тобой… с тобой посоветуюсь…

А-а-а!

Тут только до Артема, наконец, дошло! Похоже, кто Алексей Николаевич-то — того… К Аглае неровно дышит! Да, не похоже, а так и есть! То-то он по два раза на день захаживает… И началось все — с пирожков, с калиток. А, может, и раньше — когда Гробовский лежал раненый, а Аглая за ним ухаживала.

— Понимаешь, Иван, — заметно волнуясь, продолжал поручик. — Я ведь с девушками… с женщинами… Ну, опыта почти никакого! В реальном разве что… но так, по-детски… Ты вот, я вижу, с Анной… Ну, подсказал бы чего!

— Ох, Алексей Николаевич… — доктор сострил самое серьезное лицо. — Любовь — штук тонкая и мало постижимая. У каждого — по-своему, да.

— Да я понимаю… Однако же, мне уже тридцать три. Христа возраст… Аглая бы очень даже… — горестно вздохнув, Гробовский махнул рукой. — Теперь-то вот — что делать?

— Так извиниться, всего-то и дел! — хохотнув, посоветовал Иван Палыч.

— Тебе легко говорить… А когда без опыта…

— Кстати, цветы-то я вам купил! И вот — сдача…

— Цветы… Слушай, Иван… Давай, я лучше теперь завтра приду… А цветы — оставлю. И ты ей это… объясни, попытайся…

— Да уж попытаюсь, что с вами делать! Однако, сразу скажу, Аглая — девушка серьезная!

— Так это ж и хорошо!

Пришедшая вечером Аглая не обратила на цветы абсолютно никакого внимания. Что и понятно: деревенские девки — не городские рафинированные барышни — какие там цветы? Ленты в косу, брошки, заколки — вот это другое дело. А цветы… Это городским фифам.

Между прочим, в том же магазинчике «Fleurs de Paris», доктор купил и три розы для Анны Львовны, отвез сразу после Гробовского. Учительнице подарок понравился. И даже весьма. Ну, так на то она и барышня!

Что же касаемо Аглаи…

— Сидим мы с подружкой, с Феклой… да знаете вы ее… Напарились — в предбаннике — песни поем! Мы всегда поем в баньке-то… Фекла ка-ак затянет… И тут какой-то аспид, просьи, Господи — в дверь! Ну, мы и… Уж потом разглядела — Гробовский… Вот же ж старый черт!

— Ему тридцать три вообще-то…

— Вот! Я и говорю — старый. К тому ж, ещё и охальник какой!

Со двора вдруг донеслось конское ржание и голоса. Доктор и санитарка переглянулись.

Аглая побежала к окну:

— Подвода, Иван Палыч! Верно, опять раненых привезли…

— Да, это они могут, — врач поспешно накинул на плечи пальто. — Господи, куда ж мы их будем класть-то? У нас тут — тиф!

Слава Богу, раненых оказалось немного — всего-то трое, да и те не тяжелые. Кто в руку, кто в ногу… подживали раны уже… И все равно — куда ложить-то? На улице же не оставишь?

— А что в городе-то совсем мест нет? — принимая пациентов, осведомился доктор.

— Были бы — не привезли бы, — хмуро пояснил санитар, худой, постоянно кашляющий мужчина лет сорока. — В городе — самые тяжкие… А эти уж — вам.

— А про тиф-то у нас — нет, не слыхали?

— Да слыхали… Так куда же этих девать?

— Ну, для начала… — доктор обернулся. — Аглая, голубушка, а завари-ка нам чайку!

Трое… Народ все интеллигентный, рядовых нет.

Угрюмый мужик с узким небритым лицом и усталым взглядом — младший унтер-офицер Шафиров. Кузьма. Из окопных. Мастер с Путиловского.

Юнкер Максим Корольков… совсем еще мальчик. Безусое полудетское лицо, однако, взгляд, как у пожилого. Видать, на фронте много чело повидал, нахлебался.

Третий, пожалуй, самый веселый. Ротмистр Федор Иванович Штольц, разведчик. Из давно обрусевших прибалтийских немцев, откуда-то из-под Ревеля или Риги. Судя по наградам — герой. Этот смотрел гоголем!

— Да, доктор, царапнуло в руку! Малость отлежусь, да обратно к своим. А то возьмут еще без меня Берлин! Обидно. Верно, Максим?

— Да уж вы, господин Штольц, скажете! — передернув плечом, юноша с неожиданной мечтательностью закатил глаза. — А мне б лучше не в Берлин. Мне б лучше в Вену! Был я там до войны… ах!

Шафиров все так же отмалчивался, ротмистр же расхохотался. Небольшого роста, шатен. Интеллигентно лицо с узкими усиками, безукоризненный пробор, даже подворотничок ослепительно белый! Ну, так немец же! Хоть и русский, и герой — но, немец. Потому и аккуратист. Судя по всему, еще и оптимист по жизни. Артему такие люди нравились.

— А чаек у вас вкусный, доктор! — похвалил Штольц. — И девушки ничего… Ладно, ладно, коли кого обидел, так прошу извинить.

Как все остзейские (по сути — русские) немцы, ротмистр говорил по-русски очень хорошо, даже, пожалуй, слишком уж чисто и правильно.

— А вы, мадемуазель, что же с нами чай не пьете? Нет уж, садитесь, а то как-то неудобно даже!

— Как там, на войне? — присев к столу, вдруг спросила Аглая.

Все замолчали.

— Да как… — пожал плечами Шафиров. — Не сказать, чтоб совсем все плохо… Скорей — безысходно. И надоело все. Воюем, воюем… А победы нет! Ну, так сидим в окопах… Вот, казалось, Брусилов был… Почему б дальше не наступать?

Ротмистр шутливо погрозил пальцем:

— Э-э, Кузьма Ильич! Были б мы с тобой генералами…

— Вот, то-то и оно…

Все вновь замолчали.

— А вы о чем задумались, доктор? — прерывая молчание, поинтересовался Штольц. — Вижу, думы ваши нешуточные…

— Тиф у нас, — напомнив, доктор покачал головой. — Вот думаю — куда вас девать-то?

— Так, а на постой! — неожиданно предложил юнкер. Юное лиц его внезапно озарилось улыбкой:

— Вот, помнится, как-то в Вильне стояли…

На постой! А что? Коли управа платит…

— Аглая, слышала? Знаешь кого, кто мог бы принять? Еще и денег дадут!

— Денег-то денег… Да было бы — где, — девчонка задумалась. — Хорошо, поспрошаю. Андрюшку еще можно спросить… Он во дворе, позвать?

— Зови, чего уж.

Андрюшкин дядька, настоящий, а не фиктивный (Сильвестр) всех раненых и забрал. Просто скопом. Так домина-то большой. Места много! Не поленился, самолично прикатил на санях, едва только узнав про деньги…

Ну, хоть с этими сладилось… Теперь бы еще — с вакциной!

На следующий день, после обеда, доктор завел мотоцикл и покатил навестить Гробовского, ибо всерьез опасался, как бы у того не открылась рана па почве всех нервных потрясений. Любовь, дело такое… Да еще… уговорили ли отца Николая?