Последний рассвет Трои (СИ) - Чайка Дмитрий

— Вот ты где!

С борта корабля спрыгнул еще один паренек, лет пятнадцати на вид, и внимательно посмотрел на меня. Его хитон был побогаче, из египетского льна, и перетянут цветным поясом. На запястьях звенят серебряные браслеты, а на шее болтается какой-то замысловатый амулет в виде рыбы.

— Я Рапану из Угарита, сын Уртену, царского купца, — самодовольно сказал паренек. — Этот олух угощает. Он мне проспорил, говорил, что я ту девку не уболтаю. Ну что, пошли?

— Да пошли, — поморщился Тимофей, который, видимо, проигрывать не любил. — Я вот уже и про харчевню спросил. Веди, Эней!

— Красивая, правда! — я даже застыл, разглядывая девушку в ветхом линялом хитоне, которую вывели из трюма и развязали. Простой кусок ткани с дырой для головы не скрывал точеной фигуры, а в боковом разрезе то и дело мелькало стройное, смуглое бедро. Девчонка размяла руки, потянулась гибким телом, а потом без малейшего стеснения задрала хитон и присела на край борта. Я пронзительно свистнул и помахал ей рукой.

— Эй, красотка, как зовут? Замуж пойдешь за меня? — крикнул я, с замиранием сердца разглядывая стройный стан, густую гриву смоляных волос и прелестное лицо. Она мне не ответила и только показала розовый язычок.

— Феано ее зовут, — сказал сын царского купца.

Он оказался плотным курчавым пареньком с круглым, как у кота, лицом. Почти физически ощутимая аура богатства окружала этого мальчишку, и он вел себя соответствующе, с легким презрением разглядывая суету порта. Моряки обычно одеты не так нарядно, как он. На их прокопченных солнцем телах из одежды только набедренные повязки и дешевые амулеты. Губы купеческого сына выглядели необычно маленькими на его сытом лице, и казалось, что он их вытягивает трубочкой, как будто хочет свистнуть. Темные, почти черные глаза южанина шарили с любопытством по сторонам, охватывая все вокруг.

— Отец у нее кузнец, — продолжил он, — а мать ахейцы украли, когда маленькая была. Она все мне рассказала. Пошли уже!

— А чего она улыбается? — удивился я. — В рабство же попала.

— Да тут ее хоть накормили, — хмыкнул Рапану. — И пальцем не тронул никто. Отец рассмотрел ее как следует и сказал, что в богатый дом продаст. Вот она и радуется теперь. Они у себя на острове кору с деревьев объели уже.

Мы пробирались через толчею порта, где было необыкновенно людно. У каменных пирсов одновременно качалось на волнах не то три, не то четыре десятка кораблей. Акоэтес, царь нашего Дардана, правую руку отдал бы за такое. У него пошлин почти и нет, все тут оседают.

Корчма в порту — это навес со столами, рядом с которым стоит пышущая жаром печь. Запах свежего хлеба — просто одуряющий, он настойчиво лезет в ноздри, выбивая из меня тягучую слюну. Я ведь и сам не обедал, кусок лепешки съел с утра, и все. Да только заплатить нечем. У меня же ведь и нет ничего.

— Угощаю! — правильно истолковал мое молчание Тимофей. Он размотал браслет из серебряной проволоки, отломил кусок и бросил на стол. — Трое нас. Накорми, почтенный.

— Еще столько же добавь, — покачал головой тощий мужик со спутанными волосами, в хитоне, прожженном искрами в нескольких местах.

— Чего это вдруг? — поднял в удивлении брови Тимофей. — Я честную цену дал.

— Честной ценой это было год назад. Нынче съестное вздорожало сильно, — ответил корчмарь. — На востоке и вовсе голод начался. Вокруг Хаттусы крестьяне бунтуют. У них зерно в счет податей требуют, а его почти нет, зерна этого. Великий царь воинов послал, чтобы они крестьян вразумили, да толку-то! Оттого что десяток смутьянов распяли, ячменя в закромах не прибавилось.

— Откуда знаешь? — вскинулся Тимофей.

— Люди так говорят, — пожал плечами корчмарь. — Я много вижу людей, и многое слышу. Плохие времена наступили! Ох, плохие!

— О как! — неприятно удивился Рапану. — А мы с отцом отсюда в Хаттусу собирались идти.

— Дело ваше, — равнодушно пожал плечами корчмарь. — Говорю же, неспокойно там. Племена каски, что у берега моря живут, тоже шалят. У них даже из колодцев вода ушла. За каждый кусок берега у чахлого ручья режутся без пощады.

Рапану нахмурился и ушел в себя, а корчмарь бросил на стол горячую еще лепешку, а потом поставил три горшочка с чечевичным супом, плошку маслин и три чаши с вином. Тут не спрашивают, чего ты хочешь. Дают — жри. Народ в порту непривередлив.

— Ум-м! — с блаженным видом поднял взгляд к потолку Тимофей.

Он окунул кусок лепешки в вино и отправил ее в рот, а следом хлебнул горячего варева, в котором плавали тонкие нити мяса. Козлятина, не иначе, только эта неубиваемая живность еще находит себе пищу, лазая по скалам и обгрызая жесткие ветки. Мы вот с отцом измучились своих коней пасти, трава горит уже в начале весны. Рапану тоже ел с сосредоточенным видом, да только мыслями он был очень далеко отсюда. Я сунул в рот краюху, смоченную разбавленным вином, кинул вслед пару маслин, взял двумя руками горшок и жадно заглотил ароматную густую жижу. Вкусно-то как! Соли не пожалел корчмарь, трав и чеснока. И даже щепоть муки бросил. В наших краях соли хватает, ее морем с северных гор везут, что за Данубием3 раскинулись.

Я выхлебал горшочек в несколько глотков, а потом тщательно протер его изнутри куском лепешки, которую отправил в рот вслед за всей остальной снедью. Хорошо! Вся моя жизнь делилась на две половины: когда я был сыт, и когда я был голоден. Сыт как сейчас я бывал не каждый день. Даже меня, близкого родственника царя, коснулись все эти несчастья. Зерна и впрямь становилось все меньше. Кое-где поля и вовсе стояли пустыми, забывая возвращать людям даже то, что те бросали в землю. А уж мясо я точно ел не каждую неделю, только если удавалось подстрелить оленя или кабана на копье взять. Но у нас еще было терпимо. А вот на востоке и юге, корчмарь не врал, дела совсем скверные. Если бы не помощь из Египта, в городах Лукки и Тархунтассы4 одни волки жили бы. Его величество фараон помог детям своим, прислав корабли с зерном. Я сегодня это в порту слышал. Я страсть до чего любопытный, потому и хожу, развесив уши. В нашей глуши скука и тишина, а новостей так мало, что когда теленок родится, это целый месяц обсуждают.

— У нас в Аттике тоже урожаи плохие, — сказал вдруг Тимофей с глухой тоской в голосе. Он уже поел и отставил в сторону до блеска вылизанный горшок. — Меня потому-то из дому и погнали. Самим жрать нечего. Не прокормиться всем с одного надела. Когда отец состарится, наша земля достанется брату. А я лишний вот получился. А потом младшие братья тоже в море пойдут. У нас многие так из дому уходят.

— Знаем мы, как вы, ахейцы, из дому уходите, — неожиданно зло сказал Рапану. — Вон Гибалу недавно сожгли. А то город царя Угарита был. У меня там родня жила. Кого побили смертно, а кого в рабство увели. А страну Амурру5 и вовсе разорили дотла. Даже царей ее поубивали!

— Я не ахеец, — с достоинством Тимофей. — Я из афинских пеласгов. Когда ахейцы с севера поперли, мы свою землю в бою отстояли. Она от века наша. И царей Гераклидов вместе с их дорийцами мы тоже бьем, когда они приходят.

— Да! Непонятные дела начались, — загрустил Рапану. — Торговля совсем плохая. Шерсть и ткани еще везут к нам, а вот олова почти не стало. Слышь, Эней, а как тут у вас с оловом?

— Мало его и дорого очень, — ответил я и вздрогнул, словно пронзенный ударом молнии. Я как будто со стороны слушал это разговор. Я ведь не Эней, я Андрей. А, точнее, Андрей Сергеевич! Доцент кафедры Древней истории и… Да плевать сейчас на это. Хорошо-то как! Одышки нет совсем, и сердце не болит! Я ведь уже и забыл, когда такое было. Кстати, а почему оно не болит? Оно же только что сильно болело, когда я… А почему это я вдруг Эней? Я Эней??? Да как я мог в это вляпаться?

А разговор тек своим чередом, и велся он на незнакомом языке, который, тем не менее, был мне родным. Тут, в Троисе, на лувийском диалекте говорят с большой примесью слов из языка соседей хаттов. Беседа шла в основном про воду, которой в Угарите и в приморских городах Сирии стало совсем мало, про урожаи и про нападения диких племен, которые повылезали из всех щелей.