Стародум (СИ) - Дроздовский Алексей

Ранним утром я вышел из своего села в город. Все прекрасно знают, что на дороге можно встретить грабителей, но это обычно всякие деревенские голодранцы: дай одному поджопника, остальные разбегутся. Мне же на пути попалась старая и организованная группа Митьки Седого. Они уже много лет обирают, убивают, да насилуют людей.

Не повезло.

Постарался от них убежать — не получилось. Они издали меня заметили и устроили засаду.

Обычно путь в город довольно безопасен, если идти налегке и быстро, проторенным маршрутом через лесок. Но не сегодня — бандиты оказались не в том месте и не в то время.

И теперь, пока я стою на колодке с петлёй на шее, эти сукины дети ковыряются в мешке, который был у меня с собой. Лазят в нём, как будто он их собственный. Но самое паскудное, что я нёс в город целую кучу денег. И теперь всё достанется им.

— А это чё? — спрашивает Свистун, доставая кошель.

— Хуй через плечо! — отвечает Федька Лапоть. — Серебро! Слышишь, как гремит?

— Да слышу я. Откуда они у оборванца деревенского — понять не могу. Штук двадцать кунов, если не больше. И гривны тут рублёные, и шкуры…

— Слыш, — обращается ко мне Митька Седой. — Откуда у тебя столько денег?

— Накопил, — говорю. — Копил, копил, и накопил.

— Что ж, спасибо. Заберём их себе, если не против.

— Против, ясный хер. Положите всё обратно в мешок, мне ещё в городе ими расплачиваться.

Папаня послал меня в город с мешочком серебра и шкур куниц, чтобы я раздобыл новый серп для нашего хозяйства. Старый совсем истончился и сломался прямо в начале жатвы. А без него сбор урожая превращается в настоящее мучение.

Пришлось топать в город за новым.

Ну а куски старого серпа я прихватил с собой, чтобы продать городскому кузнецу. Даже ржавые куски железа можно сбыть по неплохой цене — он их перекуёт для другого инструмента. И сейчас одним таким куском я перепиливаю верёвку за спиной. Нужно успеть, пока они не вытолкнули колодку из-под ног.

— Посмотрите на него, — кивает Митька. — В шаге от загробного мира, а всё шутки шутит. Смелый чёрт, уважаю. Ты мне вот, что скажи, поганец, каким раком смог троих моих людей укокошить?

— Палицей по роже заехал, они и легли, — говорю. — От этого любой сляжет.

— Да, но троих! В тебе даже силы нет! Пусто внутри, как у бабы между ног. А троих умертвить смог.

— А мне сила и не нужна, сам видишь.

— Неужто лес обделил?

Когда я был совсем мальцом что-то произошло в глуби сибирских чащ. Грохнулось так, что земля затряслась. Тогда-то и началась эпоха безумия. Люди стали немыслимые вещи творить, обыкновенные крестьяне силу получили.

Что именно грохнулось — никто не знает. Не возвращались оттуда. Только чувствуется, дует нечеловеческим.

Митька, вот, чёрным умеет становиться, как тень. И ни копьё, ни молот его задеть не могут. Остальные разбойники тоже кто чем владеют: и чешуёй покрываются, и слизью поганой плюются, и глазеть могут так, что взгляд не отвести. Один только я оказался не у дел — получил силу, да не знаю какую. Чувствую внутри что-то, а наружу не выходит.

Странно быть единственным человеком, у которого силы нет. Но я смирился. Зато крепкими руками меня природа не обделила.

Пришлось учиться оружием махать.

Пока одни могут воду в целом озере вскипятить, я наловчился так быстро засадить палицей по роже, чтобы ни одного целёхонького зуба не осталось. Чтобы все повыпадали до самого последнего.

Однажды я узнаю, что за сила сидит у меня в груди. Что именно пульсирует рядом с сердцем, раздирает изнутри, заставляет просыпаться по ночам от нестерпимой боли. Если не повесят, конечно же.

А сила эта ой какая могучая! Иногда так сильно вдарит по внутренностям, аж дышать трудно!

— Обделил, как погляжу, — замечает Митька. — Нечасто таких встретишь — вы как домовые. Вроде есть, а своими глазами увидеть — чудо.

— Зато вас лес наградил, и где сейчас три твоих дружка? Червей кормят.

— Я знаю, что у него за сила, — заявляет Валера Свистун. — Он дышать может без воздуха!

— Ну, это мы и проверим.

Разбойники не стали толкать подо мной колодку. Отошли подальше в тенёк, раскинули мешки и принялись ужинать. Знают, что я никуда не денусь — петля на шее, руки стянуты за спиной. Единственный путь — вниз. Только они не могут видеть, что я уже почти развязался, осталось лишь руки напрячь, и верёвки на земле окажутся.

Этим разбойникам нечасто выпадает как следует поразвлекаться, вот и радуются представлению. Ничего. Совсем скоро я его им устрою! Как только пойдут спать — сниму петлю с шеи.

— Подонки, — бормочу себе под нос.

И вот такие уроды повсюду.

Никому нет дела до грабителей на дорогах — у каждого князя свои заботы.

Сейчас на дворе шесть тысяч семьсот пятьдесят четвёртый год от сотворения мира по Византийскому календарю. Сто лет как умер Мстислав Великий и распалось старое царство: вместо единой Киевской Руси наступил период феодальной раздробленности. Но этого нам оказалось мало. Двадцать лет назад в далёких восточных лесах грохнулось Нечто, и началась эпоха безумия, с волшебными силами, тварями и нечистью.

Раньше был один Великий Князь Киевский, что правил всей Русью, а теперь их стало десять штук: в Новгородском княжестве свой, в Галицко-Волынском свой, во Владимиро-Суздальском свой… Черниговский, Смоленский, Рязанский, и все великие. Все сидят на своих престолах, носы задравши, и только и делают, что воюют друг с другом.

Всем плевать, что разбойников развелось как блох на собаке.

И это не говоря о силах тёмных, что по миру расползаются: люди с ума сходят, бросаются на родных. Ветра летом дуют нещадные, пробирающие до костей. Свиней уносит хворь, покрывает их гнойными язвами, истекают жёлтой, как моча, кровью. У рожениц молоко скисает прямо в грудях, куры несут яйца маленькие, как вишнёвая косточка. Мертвецы воют на кладбищах и пытаются отрыть собственные могилы; коли человек при жизни был не крещёный, без оберега похороненный, обязательно встанет. Приходится каждого из них заново умерщвлять.

Два десятка лет уже длится чертовщина, а для меня что ни год, то новый восход. Я и не знал прежних времён, и не скучаю по тому, чего не видел. Так и получилось, что молодое поколение пуще всех рассудок сохранило. Мы и пошутить можем, и по углам не скулим, стоит беде случиться — привыкли уже.

Эпоха безумия для нас — просто эпоха.

— Эй, — кричит Седой. — Как ты там, охотничек? Ноги не устали?

— Всё в порядке, спасибо, — кричу в ответ. — Но если захочешь ступни помассировать, то я буду не против!

Лыбятся, мрази.

Считают, что одолели меня.

Продолжаю стоять на колодке с петлёй на шее, которая уже натёрла кожу докрасна. Чешется. Ноги затекли, но дать слабину нельзя. Их всё ещё двенадцать человек против одного меня — слишком много даже для человека, так искусно обращающегося с палицей. Пусть заснут — вот тогда мы окажемся на равных.

Вечереет уже, а я всё стою. Держу руки за спиной, будто они до сих пор связаны. На самом деле верёвки на запястьях уже полностью разрезаны, но я продолжаю их сжимать кулаками, чтобы создать видимость заключения.

— Водички? — спрашивает Митька. — Мы подумали, что тебе нужны силы. А то в обморок упадёшь, задушишься.

— Давай, — говорю. — Я пойду к вам на пикничок, а ты пока тут на колодке постоишь. Потом обратно поменяемся.

— Забавный ты.

Протягивает бурдюк с водой, но я отворачиваюсь.

— Как пожелаешь.

Разбойники располагаются на своих же мешках. Готовятся ко сну, наблюдают, как я стою на деревяшке в молчаливом сражении за собственную жизнь. Они думали, что ноги у меня откажут быстро, но я человек здоровый, дюжий, всю ночь и весь завтрашний день легко отстою. Вот они и расстроились, что не увидят окончание спектакля сегодня.

— Спокойной ночи! — кричит Митька. — Увидимся утром!

— Нет, если я вас прирежу во сне!

Смеются.

Неужели они и правда оставят меня здесь на всю ночь? Неужели и правда дадут столько свободного времени? Так я же освободился бы даже без куска серпа! За целую ночь я смог бы одними только зубами разгрызть верёвку, уходящую вверх.