— Убирайся! Я же просила не волновать его!
Стараясь держаться подальше от разгневанной женщины и не переставая оправдываться, Калида протиснулся к выходу.
— Да я ж ничего…! Я ж понимаю…!
Глядя на это, не могу удержаться от улыбки и тоже пытаюсь успокоить Иргиль.
— Ну не сердись! Мы же только поговорили немного и все!
— Конечно! А грамоты у него в руках он сам написал⁈
Эти слова Иргиль догнали Калиду уже на пороге, и он побыстрее захлопнул за собой дверь. Мне бежать некуда, и я просто откидываюсь на подушки.
В голосе Иргиль тут же появилась тревога, и она быстро подошла ко мне.
— Что с тобой⁈ Тебе плохо, покажи, где болит⁈
Если бы я не разучился плакать, то в этот момент у меня обязательно бы скатилась слеза умиления, а так я просто беру ее ладонь и прижимаю к губам.
— Нет, мне хорошо! — Подняв взгляд, тону в безграничной нежности и заботе, льющейся из ее глаз. — Мне очень хорошо!
Часть 1
Глава 9
Середина июля 1263 года
Качаясь, словно корабль в штормовом море, карета ползет по разбитой дороге. Внутри, обложившись подушками, сижу я и стараюсь не морщиться от каждого толчка. Удается плохо, потому как любое резкое движение все еще отдается болью не восстановившегося до конца организма.
Напротив, откинувшись на спинку дивана, сидит Иргиль. Глаза ее закрыты, и она вроде бы спит, но даже в таком виде от нее исходят флюиды злорадствующего торжества: «Мучаешься⁈ А я тебя предупреждала! Говорила тебе: не надо ехать и без тебя справятся!»
Отодвинув край занавеси, выглядываю в окно. Карета неторопливо катится вдоль расположившегося на дневной отдых корпуса Ваньки Соболя. Роты стрелков, пикинеров и алебардщиков вытянулись вдоль обочины, занимая все открытое пространство по кромке леса.
Я смотрю на то, как деловито и без суеты действуют бойцы, как проносятся мимо вестовые и чувствую ту незримую нить, что соединяет командующего корпусом с каждым его подразделением.
Вместе с чувством удовлетворения это зрелище рождает в моей душе и непрошенные сомнения.
«Может она права? Чего я во всякое дело лезу. Соболь, наверняка, справился бы и сам!» — Ворчу на себя, хотя знаю, что все не так просто и мучаюсь я не зря.
Тут надо сказать, что когда к началу июля я перебрался в Тверь, туда уже через неделю примчался гонец от Смоленского князя. Встревоженный Ростислав Мстиславович «слезно молил» о помощи. Ссылаясь на союзный договор, он просил оказать ему поддержку против большого литовского войска, двигающегося на Мозырь.
Чтобы в очередной раз ни князь Ярослав, ни бояре не упрекали меня в единоличном принятии решения, я решил передать решение этого вопроса Тверской боярской думе. Опыт подобных заседаний говорил мне, что большой пользы от этой затеи не будет, но в таких делах важна форма, а не содержание. Было важно проявить уважение, дабы, как говаривали большевики, правящий класс не посчитал себя обделенным.
В общем, все собрались, как обычно, в большой думной палате. Бояре по старшинству по лавкам, князь на своем месте в торце, я чуть правее, отдельно от всех, но без возвышения, так сказать, первый среди равных.
Едва огласили текст грамоты, как Острата возмущенно фыркнул:
— О каком договоре речь, коли он сам на этот Мозырь напал и сам эту Литву на помощь звал! В Союзном соглашении говорится о помощи в обороне Смоленских границ, а не о том, чтобы мы пособляли Мстислачичам чужие вотчины хапать!
Традиционно на Острату тут же посыпались упреки. Вся бывшая партия боярина Якуна, теперь так же дружно стоящая за его старшим сынком Епифаном Якиничем, начала яростно клевать Острату. Сам же Епифан Якинич, перенявший от отца нелюбовь ко всему, что ни исходило от меня или верных мне людей, не раздумывая, обвинил боярина в предвзятости.
— Знамо нам, чего ты против Смоленских ополчился, — ворчливо начал он, не вставая, — тебя Черниговский князь поди умаслил, чтобы ты его интересы здеся блюл!
В ответ Острата прошелся про умственные способности младшего Якинича, и, как результат, в палате начался общий гвалт. Бояре надрывали голоса, пока князю все это не надоело, и он глянул на председательствующего боярина Малого.
Фрол Игнатич хоть и постарел, но голос у него по-прежнему зычный. Как председатель сего почетного собрания, он гаркнул на разбуянившихся членов с полным осознанием своих полномочий.
— А ну тихо, чего разгалделись, как бабы!
Собрание разом угомонилось, и князь Ярослав устало махнул рукой.
— Давайте по делу, господа бояре, без ора!
После этого страсти улеглись, но жаркие дебаты продолжились. Часа полтора спорили, но, как водится, ни к какому решению так и не пришли. Палата, ожидаемо, раскололась на два лагеря. Одни считали, что Смоленскому князю надо помочь, а другие кричали, что ежели уж кому и помогать, так это Черниговскому Роману Михайловичу, ибо тот больше прав на стол Мозырьский имеет.
Когда стало очевидно, что споры зашли в тупик, я попросил слова. Князь Ярослав одобрительно кивнул, и боярин Малой призвал всех к молчанию.
— Великий князь и уважаемые бояре! — начал я с поклона, — Хочу сказать вам, что не о том мы здесь спорим! Не то важно, кому из князей отойдет этот русский город, а то, что он того и гляди под Литву уйдет!
Один из самых старых приверженцев Якуна, а ныне главный советник его сына, боярин Еремей Толстов тут же выкрикнул с места.
— А нам, на Твери, кака разница, кто будет владеть городищем, Ростислав ли Смоленский, или Миндовг литовский⁈ Нам ни с того, ни с другого прибытка нет!
Боярин явно подставился, и не щелкнуть по носу своего давнего недоброжелателя было бы глупо.
Я наградил его язвительной усмешкой.
— Вот объясни мне, Еремей, как так получается, что по чину ты, вроде бы, думный боярин, а рассуждаешь как простой купчина⁈
По рядам бояр пробежал смешок, заставивший покрыться щеки Еремея багровой краской.
Пользуясь его смятением, я продолжил гнуть свою линию.
— Опять же, прежде чем решать, кому город отдать, смоленским или черниговским, надо сначала его взять! Иначе мы тут зазря делим шкуру неубитого медведя.
Тут общая боярско-княжеская мысль вернулась к тому, с чего, по идее, должна была начаться.
— А пошто нам в этот спор мешаться⁈ — Обобщая мысли большинства, выкрикнул Епифан Якинич. — Пущай сами делят!
Бросив взгляд на князя, я прочел этот же вопрос и в его глазах. Ярослав Ярославич уже давно не тот восторженный юноша, что когда-то приехал в Тверь. В начале года ему стукнуло тридцать четыре, и, по здешним меркам, это возраст начала заката. Он и выглядит точно в соответствии с таким представлением: располнел, обрюзг и совсем охладел к подвигам и славе. Все, что ему интересно, это охота, бабы и выпивка. Вот и тогда он смотрел на меня с немым вопросом: «На кой черт нам нужен этот Мозырь? Зачем нам вообще туда лезть?»
Это был вопрос, на который я не мог дать им честного ответа. Никто из сидящих тогда в горнице не понял бы меня, скажи я им, что лезу туда, потому что не собираюсь никому этот Мозырь отдавать. Более того, я не только хочу заполучить Мозырь в Союз, но и планирую заселить половину Мозырьских земель теми рабами, что до сих пор скупает Куранбаса у Бурундаевых батыров. В перспективе же, я смотрю на этот городок как на плацдарм, откуда приберу к рукам все бывшие южнорусские земли, включая Киевское княжество. Скажи я им это, и услышал бы раскаты гомерического смеха!
Слушать издевательский смех в мои планы не входило, поэтому я ответил в том смысле, какой, я был уверен, они примут:
— Не вмешаемся, Мозырь отойдет Литве, и тогда многие из наших союзников если не скажут, то обязательно подумают: «Тверь выдохлась, уступила литовцам. А раз уступила им, то и нам может уступить, надо просто быть понаглее». — Сказав, обвел все собрание жестким взглядом. — Думаю, не надо вам объяснять, к чему это приведет!
Объяснять, действительно, никому не пришлось. Ведь каждый тверской боярин в той или иной мере пользовался тем влиянием и силой, что приобрела Тверь. Кто у соседей спорные земли нахрапом оттяпал, кто льготы торговые в других городах для себя вытребовал, и прочее, и прочее…
