Моя императрица (СИ) - Иванников Николай Павлович

Он был не в силах воевать с двумя демонами одновременно. Раскрыв мою личность, он был бы обречен забрать это знание с собой в могилу. Стоит ему лишь увидеть в моей памяти то, что видеть ему не полагается, стоит только сделать один неверный шаг…

Но бог миловал. Не меня — его.

Не найдя в моих воспоминаниях ничего для себя интересного, офицер наконец оторвал от меня взгляд своих едких глаз, приоткрыл двери приемной комнаты и одними пальцами сделал знак кому-то, кто там в настоящий момент находился.

Некоторое время спустя из комнаты вышла камер-фрейлина Екатерина Голицына и уставилась на меня вопросительно. Было ей уже лет около двадцати семи, была она белокура и светлокожа, с прямым носом и большими немного печальными глазами. При дворе она имела вес весьма солидный, и я подумал, что мне сейчас весьма кстати тот факт, что я всегда был у нее на хорошем счету.

— Слушаю вас, Алексей Федорович, — сказала она. — Надеюсь вы понимаете, что ваш визит совершенно не ко времени, и тема его должна быть чрезвычайно важной. В противном случае государыня не сможет вас принять.

Я поклонился.

— Разумеется, я это понимаю, Екатерина Дмитриевна. Я бы никогда не осмелился беспокоить Марию Николаевну в столь тяжелый для нее час, если бы не важность того известия, которое я ей принес. Прошу доложить императрице, что визит мой не имеет к политике никакого отношения. Он носит чисто медицинский характер и очень важен для здоровья самой государыни.

Камер-фрейлина Голицына как-то странно посмотрел на меня, словно не могла взять в толк то, что я ей только что сказал. Потом кивнула и вновь исчезла за дверью.

Мельком глянув на офицера, который на время нашего с камер-фрейлиной разговора почтительно отошел в сторону, я неспешно прошелся вдоль дверей.

Что ж, если императрица изволит принять меня сейчас, то это будет победой. Крошечной пока еще, но победой. А уж удастся ли мне убедить ее в том, что жизнь ее висит на волоске, это уже будет зависеть от моего собственного красноречия.

Я постараюсь быть убедительным. Очень сильно постараюсь. Потому что забота о жизни своей государыни — долг каждого порядочного дворянина.

Но если она все же не проникнется моей обеспокоенностью, если прогонит меня прочь, тогда… Впрочем, тогда я не знаю, что мне делать. Да и думать об этом сейчас пока не в силах.

Спустя несколько минут двери приемной комнаты вновь приоткрылись и в коридор вновь вышла камер-фрейлина Голицына. Я сразу прервал свой променад вдоль дверей и замер в ожидании.

— Алексей Федорович, — сказала камер-фрейлина, — мне удалось убедить государыню принять вас. У вас есть несколько минут, потом Мария Николаевна изволит начать утреннюю молитву.

«Мне удалось убедить»… Как правильно все же Екатерина Дмитриевна сформулировала свой ответ! Я уверен, что ни в чем она и не пыталась убедить императрицу, просто лишь поставила в известность, что-де камер-юнкер Сумароков настойчиво добивается аудиенции и говорит, что это весьма важно для ее, императрицы, здоровья.

Учитывая, что никогда прежде камер-юнкер Сумароков не напрашивался на аудиенцию и тем более не имел никаких сведений относительно ее здоровья, сам факт этого визита не мог не заинтересовать императрицу. И она выделила для камер-юнкера Сумарокова несколько минут своего драгоценного времени.

Так что Голицыной оставалось только сказать мне, что это она смогла убедить государыню принять меня. Тем самым без особых усилий сделав меня своим должником. Без какой-то конкретной цели, впрочем. Просто на всякий случай, на будущее.

При дворе так принято, черт возьми! И потому я глубоко поклонился камер-фрейлине и принял игру, сказав проникновенно:

— Я ваш должник, Екатерина Дмитриевна.

— При случае я вам об этом напомню, — отозвалась она и шире открыла передо мной двери в приемную комнату.

Я хотел было шагнуть за порог, но меня остановил офицер.

— Не столь быстро, камер-юнкер! Я вынужден просить вас отдать мне вашу шпагу. После известных событий никто не может войти императорские покои при оружии.

Звучало это разумно, и я без лишних слов отдал кавалергарду свою шпагу.

— Не имеете ли вы при себе пистолеты, кинжалы, ножи или любое другое оружие? — спросил офицер, хотя и сам видел, что ничего подобного я при себе не имею.

Собственно, я прекрасно понимал, что не будь я придворным, меня без лишних слов и церемоний обыскали бы с ног до головы. Имея же придворный чин, я мог просто дать слово, что не проношу оружия в покои. Но сделать я это должен был лично, в присутствии свидетелей.

— Нет, никакого иного оружия, кроме шпаги, при себе не имею, — поклялся я.

— Вы можете идти, мсье…

Я прошел в приемную комнату. Камер-фрейлина Голицына шагнула следом и плотно прикрыла за собой двери. Проходя мимо, она словно случайно коснулась своими теплыми пальцами моей ладони, и я от неожиданности замер.

При дворе случайностей не существует. Любое событие здесь подмечается, берется на заметку и затем тщательно отслеживается на предмет дальнейшего развития событий. Хочешь ты того или нет, но тебе предстоит жить среди всех этих условностей и тончайших правил. И если кто-то коснулся пальцами твоей ладони, то это вовсе не значит, что он неуклюжий увалень. Скорее всего таким образом он выказывает к тебе свой интерес. И чем выше важность этого человека при дворе, тем больше значения ты должен придавать этим знакам.

Имелся целый свод всех условностей, которые опытный придворный знал как «отче наш». Якобы случайные касания, особые улыбки, взгляды, особым образом приклеенные «мушки», выбившиеся локоны — все это имело свое значение. И в большинстве случаев тут присутствовала любовная подоплека.

К примеру, некая девица желала обратить на себя внимание молодого дворянина, который по какой-то причине не выделял ее среди множества других девиц света. Говорить об этом напрямую не принято. Постыдными считались не сами любовные признания, а тот возможный отказ в ответных чувствах, который вполне мог бы прозвучать. Это придало бы всему действу некую публичность, а при определенных обстоятельствах даже трагизм. Изобретенные же при дворе условности всю эту публичность несколько затуманивали, размывали, превращали просто в игру.

Вот и сейчас — прикосновение пальцев камер-фрейлины к моей ладони в любом другом месте и при любых других обстоятельствах выглядело бы простой случайностью. Здесь же, у самых покоев императрицы, они читались вполне определенно.

«Мсье Сумароков, — говорили они, — я не буду иметь ничего против, если вы вдруг начнете оказывать мне знаки внимания, переходящие в любовный пыл. Я ничего не могу обещать, но если вы окажетесь достаточно настойчивым, то у меня не останется иного выхода, только как сдаться на милость победителя…»

Но вряд ли камер-фрейлина Голицына представляла себе, насколько все это было некстати! И крайне неудобно…

Да, именно неудобно! Супругом камер-фрейлины был Дмитрий Михайлович Голицын, сын фельдмаршала Михаила Михайловича Голицына от второго браку. Не то чтобы он был мне другом — настоящих друзей у меня не так много, по пальцам пересчитать. Гришка Потемкин, разве что, да Петруша Вяземский, да Ванька Ботов, да Мишка Гогенфельзен… Вот и все, пожалуй. Дмитрий же Голицын был просто мне приятелем, с которым я порой проводил время за картами или за умною беседой.

Был он на год всего постарше меня (и на несколько месяцев младше своей супруги), но казался мне настоящим кладезем премудрости. На все у него имелось свое собственное суждение, а уж книг он перечитал столько, сколько я за свою жизнь и не видел вовсе!

Очень интересный человек, в общем, и прочили ему большое будущее по дипломатической линии. В супруге своей Екатерине Дмитриевне он души не чаял, и кто бы мог подумать, что она нежданно-негаданно положит на меня глаз. Именно в тот момент, когда это наименее уместно.

Уж лучше бы она Мишку Гогенфельзена выбрала, или Гришку Потемкина! Впрочем, они оба известные амурных дел мастера, и кинулись бы в эту авантюру сломя голову, пока не увязли бы в ней по самые уши. А когда Голицын об этом прознал бы (а он бы прознал!), драться на дуэли им пришлось бы уже не в шутку, как нам с Кристофом, и не просто до первой крови. А совершенно точно до смерти одного из них.