Красавчик. Часть 3 (СИ) - Федин Андрей

Прадед пожал плечами и снова потёр рукой грудь.

— Сегодня ночью я подумал и решил, что увольнение с работы к инфаркту меня не приблизит. Потому что подустал я от чиновничьих дел. Да и без дела не останусь: до десятого октября у меня дел более чем достаточно. Кхм. Дальше я пока не загадываю. Пью таблетки, дышу свежим воздухом. С сегодняшнего дня начну записи. Преподнесу их так, словно сделаны они в разные времена. Но лишь теперь я их упорядочил и перенёс с обрывков бумаги под одну обложку. Перепишу твои статьи о будущем своими словами. Кхм. Выдам их за собственные видения. Случившиеся в разное время. Сделаю эдакую книгу предсказаний.

Юрий Григорьевич замолчал, взглянул поверх моей головы на кухонное окно. Я отметил: кофейный запах на кухне чуть развеялся, запашок валерианы теперь чувствовался отчётливее.

Юрий Григорьевич усмехнулся и сказал:

— Посмотрим, получится ли из меня советский Нострадамус.

Он опустил на меня взгляд.

— В Москве меня многие знают как хорошего врача, — сказал он. — В своё время мне делали заманчивые предложения. Кхм. Особенно после войны. Тогда меня звали в «Кремлёвку». Сулили золотые горы и большие возможности. Кхм. Меня это не заинтересовало. По понятным причинам. Там бы я был на виду, постоянно. Каждое «чудесное исцеление» под лупой бы рассматривали. Меня такая перспектива не привлекла. Но о докторе Новых ТАМ ещё многие помнят. С праздниками меня регулярно поздравляют. Иногда на консультации ко мне заглядывают. До сих пор. Поэтому в мои записи они наверняка заглянут. Если что.

Юрий Григорьевич приподнял брови.

— После смерти, Сергей, «костры инквизиции» уже не страшны. А записи мои пойдут в ход именно после моей смерти. Попрошу Саню, чтобы размножил их. Пусть усадит за писанину Варвару. Или мою внучку Катюшу: почерк у внучки хороший, не врачебный. Оставлю Сане координаты своих знакомых. Не самых высокопоставленных чиновников. Но тех, кого записи доктора Новых заинтересуют. А там… первое же моё сбывшееся предсказание если и не сделает меня Нострадамусом, то о моих записях многим напомнит обязательно. На этот раз на них посмотрят не как на фантазии старика. Я на это надеюсь. Кхм. Ну, а там…

Юрий Григорьевич развёл руками.

— … Там уже, как повезёт, — сказал он. — С тем самолётом не получится. Скорее всего. В эту катастрофу вряд ли поверят. Может, хоть космонавтов спасут. Сколько тут времени до их неудачного возвращения осталось. Хотя… с другой стороны… Кхм. После гибели космонавтов на мои предсказания точно внимания обратят. Ведь я там их фамилии назову, укажу и причину их гибели. Кхм. Понимаю, Сергей, что звучит это… жестоко. Но такова жизнь. Простыми записками быстро дела не сделаешь. Пока слепое доверие к ним не появилось. Но после гибели трёх космонавтов от моих предсказаний уже не отмахнутся.

Прадед заглянул в свою чашку. Со стариковским кряхтением он выбрался из-за стола, налил в гранёный стакан воду из чайника. Сделал два жадных глотка, вытер рукой губы.

Он указал на меня стаканом и сообщил:

— Вот только это ещё не вся моя задумка, Сергей. Я оставлю после себя не только переписанные от руки газетные статьи. Я запишу и твои рассказы. Сообщу о будущем нашей страны. С фамилиями и примерными датами. С собственными оценочными суждениями. Сообщу потомкам об этих ваших «перестройке, гласности и ускорении». Об Афганистане напишу. И об Олимпиаде восьмидесятого года тоже скажу. После сбывшихся и предотвращённых моими подсказками трагедий мои рассуждения о будущем не останутся незамеченными. Пусть разбирают их по словам, как стишки Нострадамуса. Кхм. После моей смерти.

Юрий Григорьевич снова уселся за стол, поставил перед собой стакан. Устало вздохнул и потёр глаза.

— Постараюсь, чтобы ты стал советским Нострадамусом при жизни, дед, — сказал я.

Юрий Григорьевич улыбнулся.

— Постарайся, Сергей, — сказал он. — От твоих стараний сейчас зависит больше, чем жизнь семидесятилетнего старика. Но пока я отталкиваюсь от того факта, что моя жизнь завершится через месяц. Меня это не пугает, нет. Потому что сам для себя я мёртвым никогда не буду. Я умру для вас и для этого мира. Рано или поздно такое со всеми случится. Никуда от этого не сбежишь. Все люди смертны. Мне это хорошо известно. Но сам себя в гробу не увижу и слезу по этому поводу не пущу. Зато подготовлюсь к этому событию. Кхм. За оставшийся месяц жизни я многое успею. Если правильно распланирую дела. Поэтому…

Прадед указал на меня пальцем.

— … Отныне придерживаемся строгого расписания. Работа, сон, прогулки на свежем воздухе. Никаких больше переработок в больнице. Никакого телевизора по вечерам. Никакой напрасной траты времени: не так много его осталось… даже если ты мою финишную черту отодвинешь. Приступлю к писанине уже сегодня. Кхм. Тешу себя мыслью, что не растрачу ставшиеся дни понапрасну. Очень надеюсь, Сергей, что на этот раз ты вырастешь в иных условиях. В сильной и процветающей стране, а не в осколке СССР. Приложу к этому все усилия. Чтобы мой правнук не мечтал о жизни за границей. Хоть ты, Сергей, и не любишь Советский Союз.

Юрий Григорьевич вздохнул.

Я усмехнулся и ответил:

— Советский Союз для меня — это детские воспоминания. Но я уже давно не ребёнок, дед. Ребёнком я уже не стану. Мечтать о мировой победе коммунизма не смогу. Это без вариантов. У меня давно уже другие идеалы. Я повзрослел в другой стране, хоть изначально она тоже называлась «СССР». В той стране, которая не понравилась бы тебе, дед. Партийные собрания, плановая экономика, субботники и комсомольские стройки — это всё не для меня. Моё поколение получило «перемены». Залечило оставленные этими «переменами» раны. Но это не значит, что СССР я не люблю. Мы с этой страной чужие друг другу, дед. Так уж получилось.

Прадед хмыкнул и спросил:

— Заграница, значит, тебе родная?

— Нет никакой заграницы, дед, — сказал я. — Мир большой. Люди живут во всех странах. Все эти границы — надуманная ерунда. Что плохого в том, что люди путешествуют по миру? Каждый едет туда, куда влечёт его желание или необходимость. Разве это плохо? Разве это предательство? Я далёк от политики, дед. Мне эта ерунда неинтересна. Но я хочу увидеть Байкал, побывать в Париже, посмотреть на Колизей. В чём здесь предательство? Кого я этим своим желанием предал? Я пока толком ничего, кроме Москвы не видел. Я не хочу жить внутри своего района и ездить только от дома до работы и обратно. Хочу тоже принести пользу людям, дед.

Я облокотился о столешницу, посмотрел прадеду в глаза.

— Помочь своей стране я тоже хочу, дед. Но только не так, как скажут умные дяди из Кремля. А так, как сам посчитаю правильным. Я ненавижу ограничения, дед. Не хочу шагать строем. Да я и не умею. Там, за границей, деньги многое решают, дед. У меня там эти деньги будут. Без вариантов. Но я не пожертвую их во благо строительства коммунизма. Я найду им лучшее применение. В том числе они поработают и во благо нашей с тобой страны. Вот только я сам решу, какое оно это благо. В этом вопросе мне подсказчики не нужны. Если только с тобой посоветуюсь, дед. Или с Сан Санычем. Но только не с этими товарищами.

Я указал пальцем на потолок.

Прадед улыбнулся и ответил:

— Поживём, увидим, Сергей. Пока же у нас есть другие дела — и у меня, и у тебя. Вот ими мы сейчас и займёмся.

В четверг вечером мы с прадедом разошлись по своим комнатам. Юрий Григорьевич уселся за письменный стол, открыл толстую «общую» тетрадь, обложился газетными и журнальными вырезками. Я разместился в прадедовском любимом кресле, снова зажёг свечу. Мял в руках пропитанный кровью платок, поочерёдно посматривал то на подсвеченный лампой аквариум, то на плясавший над свечой язычок пламени. Прислушивался к собственным ощущениям. Чувствовал зуд на коже предплечий под платками, но не ощущал «мурашки». Прислушивался к биению сердца, к потрескиванию свечи и к прадедовскому покашливанию.

Пятничный вечер мы с прадедом провели примерно так же. С тем лишь исключением, что в пятницу я на два раза меньше (чем в четверг) воспользовался внутренним компасом: прадед увлёкся писаниной (я решил, что плюс-минус два «поиска» — это не принципиально). Работа Юрия Григорьевича продвигалась ударными темпами (судя по количеству исписанных прадедом тетрадных страниц и выпитых чашек кофе). Моя же работа не двигалась с места. Пропитанные кровью платки лишь подкрашивали мою кожу в цвет ржавчины. Но мурашки «жизненной энергии» они выпускали из себя лишь при «поиске».