Воронцов. Перезагрузка. Книга 6 (СИ) - Тарасов Ник

Его голос звучал приглушённо, словно он боялся, что кто-то может подслушать наш разговор.

Я оглянулся на кровать, где под балдахином из тяжёлого бархата лежал градоначальник. Его бледное лицо казалось почти восковым в мерцающем свете свечей. На лбу блестели капельки пота, а грудь вздымалась в тяжёлом, неровном дыхании. Жидкость физраствора медленно, но верно шла по трубке, продвигаясь к телу градоначальника.

— Обязательно поможет, Иван Дмитриевич, — твёрдо ответил я, не отрывая взгляда от капельницы. — Обязательно.

— А как вы узнали, что нужно делать? — продолжал Иван Дмитриевич, придвигаясь ближе и понижая голос до шёпота. — Это ваша, как вы назвали, капельница? Если верить тому, что вы говорите, это какое-то просто чудо.

В его словах звучало неприкрытое восхищение, смешанное с недоверием — реакция, к которой я уже начал привыкать в этом времени, когда демонстрировал свои знания из будущего.

Я посмотрел на Ивана Дмитриевича, затем перевёл взгляд на градоначальника, который, казалось, задремал и тихо ответил:

— Нет, Иван Дмитриевич, это не чудо, это наука. Просто наука, которая ещё неизвестна здесь.

— То есть? — Иван Дмитриевич подался вперёд, его глаза блестели от любопытства. — Это всё… то из вашего будущего?

— Конечно же, — я развёл руками, — не сам же я это придумал.

Половица скрипнула под ногой, когда я сделал шаг к постели больного, чтобы проверить, как идёт процесс вливания. Трубка функционировала исправно, физраствор поступал в вену градоначальника медленно, но стабильно. Я проверил место, где игла входила в кожу — никакого покраснения или отёка. Хороший знак.

— Понимаете, — начал я, вернувшись к окну, — когда у человека сильное отравление или он теряет много жидкости, организм оказывается в состоянии, которое врачи называют дегидратацией. Представьте реку, внезапно обмелевшую из-за засухи — корабли не могут плыть, рыба гибнет, всё живое страдает.

Иван Дмитриевич кивнул, внимательно следя за моими объяснениями.

— Так вот, кровь в нашем теле — это та же река, несущая жизнь ко всем органам и тканям. При отравлении или потере жидкости эта река мелеет, сердцу становится трудно проталкивать кровь по сосудам, а токсины концентрируются, нанося ещё больший вред. Организму необходимо восполнить объём циркулирующей жидкости.

Я указал на бутылку с прозрачным раствором.

— Физраствор, который мы приготовили, по своему составу близок к кровяной плазме — жидкой части крови. В нём содержится точно такая же концентрация соли, как и в нашей крови — 0,9 процента. Это критически важно: если концентрация будет меньше или больше, клетки крови начнут либо набухать и лопаться, либо сморщиваться и гибнуть.

Снаружи послышался звон колоколов — шесть ударов, отмеряющих время вечерней службы. Иван Дмитриевич невольно перекрестился, а я продолжил:

— Вводя этот раствор непосредственно в кровоток, мы достигаем двух целей одновременно: восполняем объём жидкости, позволяя сердцу эффективнее качать кровь, и разбавляем концентрацию токсинов, облегчая их выведение почками. Кроме того, — я понизил голос, заметив, что градоначальник слегка пошевелился, — это избавляет нас от необходимости поить больного, который может быть без сознания или его мучает рвота.

В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошли слуги с подносами, от которых исходил такой аппетитный аромат, что у меня аж слюнки потекли. После напряжённых часов работы над спасением градоначальника я вдруг осознал, насколько проголодался.

На серебряных блюдах дымилось жареное мясо с золотистой корочкой, политое каким-то тёмным соусом. В глубокой миске исходил паром наваристый суп с плавающими кусочками зелени. Свежий хлеб, только из печи, потрескивал румяной корочкой. Мой желудок тут же отозвался громким урчанием, напоминая, что я действительно ничего не ел с самого утра.

— Прошу вас, Егор Андреевич, — Иван Дмитриевич жестом пригласил меня к столу, накрытому у камина.

Я благодарно кивнул и присел за стол.

Пока мы ели, я несколько раз подходил к градоначальнику и проверял, как течет физраствор. За счёт того, что я пережал трубку шланга тонкой щепкой, жидкость поступала в кровь достаточно медленно. «Наверное, это к лучшему», — подумал я, вспоминая, как подолгу приходилось лежать под капельницей в больницах двадцать первого века. При быстром введении могла возникнуть перегрузка сердечно-сосудистой системы, что было бы опасно для ослабленного организма.

Градоначальник действительно задремал. Его дыхание стало более ровным, а лицо уже не казалось таким бледным, как прежде. В месте прокола нигде не было никакого воспаления или отёчности, значит, я действительно всё сделал правильно.

Вечерние тени сгущались в углах комнаты, постепенно поглощая её, оставляя лишь островки света от свечей и камина. За окном начиналась ночь — тихая, с мерцающими звёздами, проглядывающими сквозь разрывы облаков.

— А знаете, Иван Дмитриевич, — сказал я, отодвигая опустевшую тарелку, — самое удивительное в науке то, что она способна творить настоящие чудеса, оставаясь при этом абсолютно рациональной и объяснимой. Как тот физраствор, — я кивнул в сторону капельницы, — простая смесь воды и соли в правильной пропорции, а скольким людям может спасти жизнь…

Иван Дмитриевич задумчиво покивал, не отрывая взгляда от капельницы, которая медленно, но верно возвращала человека с того света.

Когда мы уже доедали, до нас донеслись странные звуки с улицы. Этот шум, проникая через толстые стены, постепенно нарастал, превращаясь в отчётливые крики и возгласы, словно волна народного возмущения катилась к покоям градоначальника.

Я замер, прислушиваясь. Звуки, доносившиеся из коридоров, становились всё громче — отрывистые команды стражников, чей-то пронзительный женский плач, тяжёлый топот сапог по паркету. Весь этот тревожный хаос, подобно снежному кому, стремительно приближался к нам.

Я отложил в сторону кусок недоеденного хлеба и уже было собрался выскочить из светлицы, чтобы посмотреть что там происходит, и прекратить этот невыносимый гам, но тут заметил, что градоначальник открыл глаза. Бледное, измождённое лицо его слегка оживилось; веки, ещё недавно свинцово-тяжёлые, теперь дрогнули, и в мутных от болезни глазах появился проблеск осмысленности.

Я подошёл к постели, наклонившись над больным:

— Как вы себя чувствуете? — спросил я тихо, хотя ответ уже был очевиден. Та мертвенная бледность, которая ещё несколько часов назад делала его похожим на восковую фигуру, постепенно отступала. Щёки слегка порозовели, а дыхание стало ровнее и глубже.

Взгляд мой невольно скользнул к бутылке с физраствором. Жидкости оставалось примерно четверть от первоначального объёма — она стекала по трубке, неся спасение истерзанному ядом организму.

— Лучше… — прошептал градоначальник, его потрескавшиеся губы слегка дрогнули в подобии улыбки. — Вы знаете… лучше.

Он с усилием покосился на руку — ту самую, в которую была вставлена серебряная игла, потом с недоверием на странное приспособление.

— Может быть, уже убрать? — в его голосе слышалась смесь страха и надежды.

Я покачал головой, положив руку на его плечо — осторожно, чтобы не причинить дискомфорт:

— Нет, нужно, чтобы докапало до конца. А вечером поставим ещё раз.

Градоначальник сглотнул, его кадык дёрнулся под кожей, покрытой мелкими бисеринками пота.

— Вы уверены в этом? — спросил он, и в его глазах мелькнуло сомнение человека, доверившего свою жизнь неизвестному методу лечения.

Иван Дмитриевич, всё это время молча стоявший за моей спиной, вдруг выступил вперёд.

— Глеб Иванович, — сказал он, и в его голосе звучала непривычная теплота, — ну вы же сами видите и чувствуете, что вам лучше.

Градоначальник не ответил словами — лишь слегка прикрыл глаза в знак согласия.

— Вот и хорошо, — кивнул я, собираясь добавить что-то ещё о положительной динамике его состояния. Но именно в этот момент дверь светлицы с оглушительным треском распахнулась, будто её вышибли тараном. В проёме показалась женщина — дородная, лет сорока, с растрёпанными тёмными волосами, выбившимися из-под чепца. Её лицо, покрасневшее и опухшее от слёз, исказилось гримасой такого отчаяния, что даже видавшие виды стражники за её спиной отвели глаза.