Инженер Петра Великого 11 (СИ) - Гросов Виктор

В спину нам летел взгляд полковника, в котором горела личная ненависть. Когда последняя наша машина миновала его, он выкрикнул вслед:

— С этой минуты вы — дичь на земле короля! За вами пойдет настоящая охота!

Я не обернулся.

Отъехав от Версаля на несколько верст, мы встали лагерем в чистом поле. В штабном фургоне тишину разорвал взрыв ярости Петра, державшегося на пределе.

— Раскатать их надо было! — прорычал он, опустив кулак на стол. — В кровавую кашу! Раздавить! Чтобы другим неповадно было! Чтобы помнили, как русскому царю дорогу перегораживать!

— Поддерживаю, Государь! — тут же вскинулся Орлов. — Надо было их всех там у ворот и положить! Чего ради унижение это терпели?

Я перевел взгляд с него на Петра.

— И что дальше, Василь? — устало спросил я. — Положили бы мы их. И что? Через час нас бы встретили три полка. А за ними — вся французская армия. Учинить бойню в двух шагах от дворца — значит открыто объявить войну. Нас бы стерли в порошок за один день.

— Так лучше умереть в бою, чем так! — не унимался Орлов.

— Умереть мы всегда успеем, — отрезал я. — А пока живы, есть и шанс.

Спор забуксовал. Яростные выпады Петра и Орлова разбивались о стену моего прагматизма. Царь, я видел, умом понимал мою правоту, однако его уязвленная гордость жаждала крови и отмщения.

Погоня настигла нас уже на следующий день. Тот самый драгунский полк. Их командир, офицер постарше и куда более сдержанный, передал «послание от короля»: нам «любезно» предоставляют эскорт для «безопасного» следования на юг. С этого момента наше путешествие обернулось затяжным кошмаром — вежливой, безупречно организованной тюрьмой на колесах. И каждый день эта тюрьма увозила нас все дальше на юг, глубже в пасть мышеловки.

Через несколько дней, получив донесения от людей Ушакова, я собрал всех у себя. На столе легла карта.

— Вот, — я ткнул пальцем в точку в сотне верст южнее. — Здесь, у городка Систерон, дорога ныряет в горы. Это горловина бутылки. Там нас уже поджидают несколько полков. А здесь, — мой палец скользнул к Тулону, — французы спешно собирают осадную артиллерию. Их замысел прост: запереть нас в ущелье и взять измором.

Любой маневр вел в пропасть.

— Значит, драться! — снова взревел Пётр. — Атаковать этот их эскорт прямо сейчас!

— И что дальше? — спокойно поинтересовался я. — Раскидаем мы их. А через день нас встретят десять тысяч пехоты. Это агония, а не бой.

Спор вспыхнул с новой силой, предсказуемо вращаясь по кругу. Все военные решения вели прямиком к гибели. Я долго молчал, вперившись в карту, в эти красные стрелки, стягивающиеся вокруг нас, словно петля. С их армией нам не совладать. Значит… нужно сделать так, чтобы им стало не до нас. Создать им такую головную боль прямо у них дома, чтобы о нас они забыли, как о вчерашнем сне.

— Если нельзя проломить стену, — произнес я, прерывая их бесконечный спор, — нужно поджечь дом, в котором эта стена стоит.

Все разом замолчали, уставившись на меня.

— Мы пытаемся решить задачу военными методами, — продолжил я, — когда она давно перешла в разряд политических.

Мой взгляд нашел Петра.

— Государь, припомни, что говорил тебе покойный Людовик. О своем дворе, о недовольных герцогах, о шаткости трона. Новый король слаб, его окружение — кучка фанатиков. А юг Франции кишит протестантами, гугенотами, которые только и ждут искры, чтобы вспыхнуть.

Я подался вперед:

— Если Франция так жаждет войны, она ее получит. Вот только воевать она будет сама с собой. Мы должны разжечь здесь пожар гражданской усобицы.

Мой план, в конце концов, приняли. Без всякого восторга, разумеется. Для многих вся эта затея с интригами и была сродни предательству солдатской чести — воевать бумажками, слухами, исподтишка… Однако даже они, скрепя сердце, признавали: другого выхода нет. Зато Меншиков оценил красоту замысла.

Потянулись дни медленного, похожего на похоронную процессию, марша на юг. Днем мы изображали прилежных пленников: чинно двигались по указанному маршруту, вежливо раскланиваясь с офицерами эскорта. Но с наступлением темноты наш лагерь преображался. В одной из передвижных мастерских, под завязку набитой печатным оборудованием, начиналась совсем другая жизнь. Воздух здесь густо пах краской.

Под мерный стук станка, который мы научились маскировать рокотом мастерской, педантичный Остерман дирижировал рождением подрывной литературы. Двое печатников работали как одержимые, со злой ухмылкой людей, творящих запретное прямо под носом у королевской армии.

— Генрих, какая еще «налоговая политика»! — доказывал я Остерману, тыча пальцем в набранный им текст. — Крестьянин в жизни такого слова не слышал! Пиши проще: «Король залезет к тебе в карман!» Коротко, зло, чтобы в голове засело.

Первая волна пропаганды предназначалась для простого люда. Короткие, хлесткие фразы, отпечатанные уродливым крупным шрифтом на серой, шершавой бумаге. Мы не призывали к бунту напрямую — мы сеяли сомнение и страх.

«Рим хочет войны — французский крестьянин будет платить!», «Сегодня — поход на еретиков, завтра — налог на воздух!».

Второе направление родилось после ночного доклада Ушакова. Развернув на столе истрепанную карту юга Франции, он обвел пальцем горный массив.

— Петр Алексеевич, донесение от наших людей в Лангедоке. Здесь, в Севеннах, еще живы старики, помнящие драгонады Людовика, когда солдаты короля вырезали их деревни. Ненависть к Парижу и Риму там лютая. Это пороховая бочка. Нужна лишь искра.

И мы поднесли эту искру. Тексты для гугенотов взялся составлять Дюпре, с головой уйдя в теологические тонкости. На сей раз со станка сходили воззвания, взывающие к вере и исторической памяти. «Братья во Христе! — гласили они. — Вспомните кровь ваших отцов! Сегодня они пришли за нами, православными. Завтра они придут за вами». Мы позиционировали себя как их естественных союзников, «других» христиан, гонимых Римом, и сулили поддержку могущественного русского царя. Опаснейший ход, по сути — попытка разжечь тлеющие угли религиозной войны.

Самым тонким и ядовитым ядом предназначалось отравить верхушку. Через своих людей Анна Морозова достала мне список «обиженных» — герцогов и графов, оттесненных от власти после смерти Короля-Солнца. Напротив каждого имени — подробные характеристики их слабостей: этот тщеславен, тот по уши в долгах, а третий ненавидит новый двор из-за личной обиды. Для каждого из них Остерман корпел над личным, написанным от руки на дорогой гербовой бумаге письмом. Никаких прямых призывов. Лишь тонкие намеки на слабость нового короля, на наличие в династии Бурбонов более достойных претендентов и на готовность русского императора поддержать — финансово и политически — «истинных патриотов Франции». Это была прямая провокация государственного переворота.

Разносить эту заразу было смертельно опасно. Каждую ночь, рискуя головой, агенты Ушакова и подкупленные люди Анны Морозовой развозили пачки листовок по деревням и городам.

Однако французская сторона не дремала, и ответный удар не заставил себя ждать. Несколько дней спустя в мой фургон вошел Ушаков. Не говоря ни слова, он положил на стол маленький, дешевый оловянный крестик.

— Троих наших взяли под Орлеаном, — произнес он, не поднимая глаз. — Повесили без суда, прямо на придорожных деревьях. Это… все, что осталось от одного из них.

В груди ворочалось нечто тяжелое и мерзкое. Это я отправил их на смерть. И отправлю еще. Такова цена нашего замысла, и платить ее предстояло чужими жизнями. Я поднял взгляд на Ушакова.

— Продолжать, — вздохнул я. — Удвоить осторожность. Но продолжать.

Он забрал крестик и вышел.

Мы бросили камни в стоячую воду французского королевства, и от них пошли круги. Слухи, страхи, застарелая ненависть — все это медленно расползалось по южным провинциям. Пожара мы еще не видели, но едкий запах гари уже щекотал ноздри.

Протянулись две недели изматывающей пытки. Наша колонна упрямо ползла на юг, как гусеница под пристальным взглядом голодной птицы. День ото дня французский эскорт становился многочисленнее и нервознее, а напряжение в воздухе сгущалось все больше. Мои ребята спали урывками, в обнимку с оружием, и каждую ночь мы ждали нападения. Но его не было. Это томительное ожидание изматывало.