Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор

Уже на следующий день мы сидели в моем восстановленном, но все еще пахнущем гарью кабинете: я, Андрей Нартов и Леонтий Филиппович Магницкий. Я разложил исписанные листы на середину стола. Пусть сами прочтут. Пусть оценят.

Первым не выдержал Нартов. Этот человек, в мире которого все подчинено строгой механике, смотрел на мои каракули с растущим недоумением. Его пальцы перебирали листы, кажется восхищение моими прежними работами сменялось профессиональным ужасом.

— Петр Алексеич… — прошептал он осторожно, словно боясь меня обидеть. — Я гляжу на эти расчеты и не вижу главного. Где здесь… узда? Где предохранительный клапан, как на паровом котле? Где запор, что не даст механизму сработать раньше времени? Все наши машины мы строим так, чтобы держать силу под полным надзором. А тут… вы предлагаете выпустить ее на волю. Что будет, ежели ветер переменится на полрумба? Что, если бочка с этой отравой даст течь в трюме корабля? Мы одним неверным движением отравим собственный полк! Вы предлагаете построить пороховую мельницу без отдушин. Это не механизм. Это западня.

Я ожидал спора о материалах, но Нартов зрил в корень, указывая на то, о чем я сам старался не думать — отсутствие контроля. Он возражал как инженер, отвечающий за безопасность. Он увидел бомбу с непредсказуемым часовым механизмом.

В принципе, он в чем-то прав, на будущее нужно будет учесть все это. Но сейчас некогда, армия под Крымом уже два месяца точется. По последним донесениям, Государь ведет планомерную осаду полуострова.

— Риски учтены, Андрей Константинович, — ответил я. — И они приемлемы ради конечной цели.

— Цели… — тихо повторил за мной Леонтий Филиппович. Все это время он сидел неподвижно, его взгляд был прикован ко мне.

— Какова же цель, Петр Алексеевич? Заставить врага бежать в ужасе? Разве для этого мало пушек и скорострельных фузей? Вы не понимаете, что создали. Пушка — это довод в споре государей. Она бьет по солдатам и крепостям. Это честный, хотя и кровавый, поединок. А это… — сухой палец лег на заголовок документа, — это довод в споре с самим народом.

Я нахмурился, не сразу уловив его мысль.

— Это оружие не для битвы, — продолжил Магницкий, глядя на меня. — Им нельзя взять город, им можно лишь заставить его жителей сойти с ума от ужаса. Сегодня мы применим его против татарского улуса, а завтра какой-нибудь временщик в Москве прикажет вылить это на толпу у Спасских ворот. Вы даете власти инструмент, который стирает грань между войной и усмирением, между врагом и собственным подданным. Пуля убивает тело. Эта мерзость разлагает душу и само государство. Она приучает к мысли, что цель оправдывает любое, даже самое гнусное средство.

Я не думал об этом в таком ключе. С другой стороны, с каких пор Магницкий стал таким моральным поборником?

Кабинет накрыла тишина. Да, по сути, они были правы, оба, до последней буквы. Один — Нартов — разглядел в моих чертежах неконтролируемый технический риск; другой — Магницкий — ящик Пандоры для будущих тиранов. Они мыслили как зодчие, возводящие собор на века. Я же — как рабочий, которому надо разгрести дерьмо здесь и сейчас, пока весь дом не сгорел дотла.

Кажется, мои товарищи не совсем уж и товарищи мне.

Я встал и подошел к окну. Внизу, во дворе, кипела работа — мир, который я строил и защищал. И этот мир отторгал то единственное, как мне казалось, оружие, что могло его спасти. Глупо открещиваться от нелетального оружия, но строить при этом СМки. Неужели Нартов с Магницким не чувствуют противоречия в этом?

— Я не спрашиваю вашего одобрения, — сказал я, не оборачиваясь. — Я ставлю задачу. Сроки — три недели. Все необходимые ресурсы будут выделены.

За спиной скрипнул стул — поднялся Магницкий.

— Ваша воля, Петр Алексеевич. Мы исполним все, что вы прикажете. Расчеты будут проверены, чертежи доведены до ума. Вы наш командир, и приказ ваш для нас — закон.

Я повернулся. Магницкий стоял смотрел на меня все с той же бездонной печалью. Рядом с ним, опустив голову, поднялся Нартов. В их позах — сплошная покорность солдат. Они исполнят приказ — в этом сомнений не было. Безупречно, точно, в срок, как отлаженный механизм. Однако тот творческий порыв, искра гениальности, которая позволяла нам творить чудеса, угасла. Принудить их к работе я мог, но не к вере. А без их азарта, веры любое, даже самое гениальное изобретение — всего лишь мертвый кусок железа со склянкой яда. В моих руках оказались их послушные руки, но я потерял их души. Моралисты хреновы.

Оставив их, я вышел из кабинета. Дверь за спиной захлопнулась, отсекая пространство моих «товарищей». Мне отчаянно нужен был свежий воздух, глоток иной, простой и понятной логики. Союзника я искал духом — и знал, где его найти.

Василия Орлова я застал на плацу. Засучив рукава рубахи, он вместе со своими драгунами командовал и иногда даже таскал тяжелые, пахнущие смолой бревна, восстанавливая сгоревший частокол. Увидев меня, он вытер пот со лба, что-то коротко буркнул своим молодцам и направился навстречу.

Мы отошли в сторону, к старым пушкам, что стояли у цейхгауза памятниками прошлым, более привычным войнам.

— Что-то стряслось, Петр Алексеич? — спросил он без обиняков. — На тебе лица нет. Ученые твои что-то не поделили?

— Хуже, Василь, — ответил я. — Придумал я одну штуку. Для Крыма. Чтобы без большой крови обойтись.

Без формул и технических деталей, просто и по-солдатски я изложил ему суть проекта: облако едкого дыма, которое не убивает, а только заставляет врага бежать без оглядки, бросая оружие и извергать содержимое желудка. Свою задумку я подавал как величайшее благо — оружие, которое сохранит тысячи жизней, и наших, и чужих.

Скрестив на груди руки, Орлов внимательно слушал. Его взгляд становился все более хмурым. Когда я умолк, он задумчиво пожевал губами, словно пробуя мои слова на вкус.

— Не солдатское это дело, — негромко произнес он.

— Почему? Это же не яд. Никто не умрет. Просто… дело сделаем малой кровью.

Он смерил меня взглядом, каким смотрят на ребенка, сказавшего глупость.

— Да я ж не про кровь, командир. Фузея твоя, что «Шквал», — вещь! Добрая вещь. Она врага валит исправно, на совесть. Ты дал мне добрую саблю, острую, какой ни у кого нет. С ней сподручнее врага бить. А эта твоя вонючка… она ж не бьет. Она… пакостит.

Он вздохнул.

— Пойми, я человек простой. Вижу врага — стреляю. Все понятно. А тут что? Дымом его травить? Это, прости Господи, потрава клопов какая-то. Одно дело — врага в бою одолеть, пусть и с фузеей, которой у него нет. А другое — заставить его от вони бежать. Стыдоба одна, а не победа.

Его слова выбили меня из колеи. Никакой высокой философии — просто правда человека, для которого война — ремесло.

— Представь себе, — продолжал он, — как я своим ребятам приказ отдам? «Братцы, а ну-ка, пустим на басурмана дурной дух, пусть они там задохнутся»? Да они ж меня на смех поднимут. Мы воины, а не крысоловы.

Что тут возразишь? Мои доводы о спасенных жизнях и бескровной победе разбивались о его простое понятие солдатской работы. Он говорил не о чести, о деле.

— Я, конечно, не такой умный, как Леонтий Филиппович или Андрей твой, — заключил он, снова отводя взгляд. — Я по-простому скажу: нутром чую, дело это такое… Не по-людски как-то. Вот и они, видать, то же самое чувствуют, хоть и словами другими говорят. Не лежит душа к такой победе, вот и все.

Он помолчал, а потом добавил фразу, окончательно проведшую черту между мной и всем моим старым миром:

— Ты уж прости, командир. Прикажешь — сделаю. Полезу в самое пекло, поведу людей под эту твою вонь. Но знай: радости от такой победы ни у меня, ни у моих ребят не будет.

Он развернулся и пошел к своим драгунам, к понятной, честной работе, оставив меня у пушек в одиночестве. Меня не приняли ни мудрецы, ни воины. Мой «гуманный» план, «бескровная» война оказались для них постыднее самой жестокой резни. Они принимали смерть и отвергали такую победу.