Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Так просто он сдаться не мог. Используя свое положение, он вымолил у старого камергера разрешение еще раз взглянуть на «феномен». Поздним вечером, когда музыка стала тише, он в сопровождении швейцарца Дюбуа и двух лучших подмастерьев проскользнул в опустевший кабинет. Лакей внес два тяжелых канделябра и оставил их наедине с предметом, лежавшим на столе под дрожащим светом свечей.

Вооружившись своей самой мощной лупой, Дюваль склонился над прибором. Профессионал в нем на время задушил оскорбленного эстета: он искал подвох, жаждал найти ошибку, малейший след халтуры, который позволил бы списать все на удачное мошенничество. Но чем дольше он смотрел, тем сильнее таяла его надежда, сменяясь растерянностью, а затем и страхом.

— Смотрите, — прошипел он, ткнув ногтем в место, где серебряная нить уходила в камень. — Нет шва. Совсем. Металл будто пророс из малахита, как грибница из дерева. Это колдовство!

Настоящий удар ждал его, когда он направил лупу на алмазы. Неизвестный мастер утопил в серебро сотни крошечных, почти невидимых камней с такой нечеловеческой точностью, что это казалось насмешкой над его собственным искусством. Каждое «зернышко» металла, державшее камень, было идеальным. Ни единой царапины, ни одного неверного движения. Работа часового механика, сошедшего с ума от перфекционизма.

— C’est impossible (Это невозможно), — выдохнул он, отшатываясь от стола. — Этого не может быть.

Вернувшись в бальный зал, он собрал вокруг себя кружок верных поклонников и вынес свой вердикт, облекая профессиональную зависть в форму экспертного заключения.

— Это заморский фокус, господа, — говорил он. — Оптическая иллюзия. Полагаю, это работа какого-нибудь венского механика, специалиста по автоматам. Ни один живой мастер, уверяю вас, на такое не способен. Наш любезный князь Оболенский просто приобрел диковинку и выдает ее за работу местного умельца. Ловкий ход, чтобы потешить самолюбие ее величества.

Его слова, упали на плодородную почву придворных интриг и за ночь должны были дать ядовитые всходы. По залу поползли слухи, один причудливее другого, обрастая по пути самыми фантастическими деталями.

— Говорят, князь тайно привез из Флоренции некоего Бенвенуто, прямого потомка Челлини, — томно шептала графиня Нелидова, обмахиваясь веером. — Его держат в подвале, в цепях, и он работает только при свете луны.

— Чепуха, — басил в углу старый генерал Раевский, осушая бокал. — Мне мой адъютант доподлинно дознался: это работа старообрядца-раскольника с демидовских заводов. Они там, на Урале, до сих пор владеют секретами древних рудознатцев. Камень заговаривают, не иначе.

Самая экзотическая версия родилась в кружке молодых мистиков, увлекавшихся Калиостро и Сен-Жерменом.

— Вы слыхали про доктора Коппелиуса и его механических кукол? — горячо доказывал бледный корнет Голицын. — Оболенский приобрел у него автоматон — машину в виде человека! Это бездушная механика, победа мертвой материи над живым духом!

Никому не известная фигура Григория за один вечер стала мифом. Он был и гением, и колдуном, и дьявольской машиной. Его имени никто не знал, но о нем говорили все.

А сам виновник торжества, князь Петр Оболенский, был в своей стихии. Он купался в лучах славы: его окружали, ему льстили, с ним искали знакомства даже те, кто еще утром едва удостаивал его кивком. Он принимал поздравления с ленивой улыбкой, наслаждаясь каждой минутой своего триумфа и искусно подогревая любопытство.

— Кто же автор, князь? — допытывалась целая стайка фрейлин.

— Ах, сударыни, боюсь, я не могу удовлетворить ваше любопытство, — отвечал он, целуя протянутую ручку. — Он человек скромный, отшельник по натуре, чурается света.

Даже когда к нему подошел могущественный граф Аракчеев и потребовал назвать имя «столь полезного для государства таланта», Оболенский не дрогнул. Он встретил взгляд графа и произнес фразу, которой было суждено войти в анналы придворных острот:

— Это мой маленький секрет, граф. Талант, который, я надеюсь, будет служить только России.

Аракчеев недовольно пожал губами и удалился.

Воздух в огромном зале пропитался запахами оплывшего воска, увядающих роз и пролитого шампанского — терпким ароматом завершившегося праздника. Оркестр выводил ленивую мазурку, под которую двигались лишь самые стойкие пары, словно совершая прощальный ритуал. День, начавшийся с утомительной церемонии, близился к своему столь же утомительному финалу.

Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна сидела на своем возвышении. Внешне она была спокойна, как изваяние, но внутри нее шла тихая, упорная работа. Весь вечер, задавая вопросы придворным, вслушиваясь в недомолвки, она вела дознание, однако каждый раз заходила в тупик. Ее ювелиры, вызванные поодиночке, с жаром клялись в своей непричастности. Придворные наперебой скармливали ей самые дикие слухи, лишь распаляя интерес. Загадка не решалась, а лишь окутывалась новым, еще более плотным туманом. Спросить напрямую Оболенского она не хотела, итак он стал главной фигурой сегодняшнего вечера.

Наконец, ее терпение иссякло. Она приняла решение. Легкий, едва заметный кивок головы в сторону обер-камергера — и по залу прошла невидимая команда. Музыка оборвалась на полутакте. Разговоры замерли. Сотни пар глаз, как подсолнухи к солнцу, повернулись сначала к трону, а затем — на князя Петра Оболенского, к которому уже спешил церемониймейстер.

Оболенский шел к ней через мгновенно образовавшийся коридор в толпе, и каждый его шаг по натертому паркету отдавался эхом. На его спину давили сотни взглядов — горячих, колючих, полных зависти, восхищения и ненависти. Герой этого вечера. Легкая, уверенная улыбка играла на его губах. Он был готов к благодарности, к похвалам, к очередному знаку монаршего расположения.

Он остановился в нескольких шагах и склонился в глубоком поклоне.

— Вы утомили меня, князь, — тихо произнесла императрица. Улыбка застыла на лице Оболенского. — Я весь вечер допрашивала наших ювелиров и выслушивала нелепые сплетни. Вы затеяли интригу в моем собственном дворце. А я не люблю интриг, Петр Николаевич.

Она намеренно обратилась к нему по имени-отчеству, эта официальная нота мгновенно сменила регистр их общения, превратив светский разговор в допрос.

Оболенский сначала растерялся, но тут же взял себя в руки. Его план был прост: сохранить тайну, а значит, и полный контроль над своим бесценным гением.

— Простите мою дерзость, Ваше Величество, — ответил он, осторожно взвешивая каждое слово. — Мастер — человек нелюдимый, чуждый суете света. Он просил меня не называть его имени. Я лишь исполняю его просьбу.

Мария Фёдоровна посмотрела на него долгим, изучающим взглядом, от которого князь едва заметно поежился.

— Просьбы — это прекрасно, князь, — произнесла она еще тише. — Но есть и приказы. Наши ювелиры, — она сделала едва заметное движение головой в сторону Дюваля, — пытаются убедить меня, что эта вещь — работа какого-то хитрого механизма. Придворные говорят что ее создал колдун. Я хочу прекратить этот вздор. Я хочу взглянуть в глаза тому, кто сумел понять и мой вкус, и мою душу.

Она сделала паузу.

— Ваши отговорки неуместны. Я — Императрица. И я желаю видеть этого человека.

Ее голос не повысился ни на тон, но в нем прозвучала абсолютная, не знающая препятствий воля. Она смотрела куда-то сквозь него, словно ее решение уже было принято и обжалованию не подлежало.

— Завтра. Привезите вашего мастера ко мне в кабинет. На утренний кофе. Я буду ждать его. Наедине.

У Оболенского на миг перехватило дыхание. Внутри взорвался бесшумный фейерверк триумфа: сработало! План удался, он превзошел все ожидания. Она, нарушая все мыслимые церемонии, потребовала личной встречи с безродным мастером. Оглушительная победа!

Правда восторг тут же сменился ужасом, когда перед его мысленным взором встала эта сцена: вдовствующая императрица, женщина железной воли, — и его Григорий, странный, не по годам серьезный юноша с пронзительным взглядом. Юноша, который не гнет спину и не умеет льстить. Гений. Дикарь. Что он ей скажет? Как он себя поведет? Что, если в своей прямолинейности ляпнет нечто такое, что в одночасье превратит этот триумф в катастрофу? Сердце князя зачастило.