Меж двух огней (СИ) - Март Артём

— И верно, — кивнул я, когда увидел, что ход мысли командира идет по правильному пути, — получим.

— Ну тогда решено, — Муха сунул планшет в свою командирскую сумку. — Идем коротким путем. Саня, распорядись, чтобы бойцы проверили и пополнили личный боезапас, а экипажи бронемашин — боезапас орудий.

— Есть, товарищ старший лейтенант, — с улыбкой проговорил я.

Сахибзад томился в брюхе советского БТРа. Внутри было прохладно. В открытых люках гулял неприятный горный сквозняк.

Грубый, плоский ремень неприятно натирал руки. Ткань шаровар позорно липла к ногам. Но к этому, казалось, Сахибзад уже привык.

Он не рисковал смотреть в злые, поблескивающие ненавистью глаза конвоира, сидящего рядом, через сидение. Однако постоянно чувствовал на себе его неприятный взгляд.

Сахибзад боялся.

Он боялся конвоира. Боялся шурави, ходивших снаружи. Боялся рассказывать советским солдатам про короткий путь. Боялся того, что может приключиться с ним, если он попадет в КГБ, о котором среди моджахедов ходило так много злых слухов.

Но больше всего остального он боялся того, что будет, если он попадет к своим. К своим, которые рано или поздно узнают о его предательстве, о том, что он убежал, когда остальные моджахеддин сражались в неравном бою. Хотя… Было совсем не исключено, что они уже знают.

Когда шурави, схвативший его в пещере, вел его к своему командиру, Сахибзад постоянно прокручивал в голове изощренные, страшные картины казни, которые могут ждать его в том случае, если он попадет в руки моджахедин.

Сахибзад боялся, но он не был трусом. Старый моджахед до мозга костей оставался тем, кем и являлся в действительности — торговцем. И даже в отчаянный момент, когда всякий разум отказывался здраво мыслить, а полагаться можно было лишь на звериные, заложенные в человеке инстинкты, Сахибзад себе не изменил.

Его слова, его предложение рассказать о короткой, тайной дороге Забиуллы, пусть и были отчаянными и порывистыми, но несли в своей основе одно — расчет. Не холодный, сознательный расчет, а чисто эмоциональный, отчаянный.

Ровно так же, как человек одергивает руку, когда обожжется, и Сахибзад выдал шурави важные сведения, подсознательно понимая, что это может его спасти.

«На Каменной Глотке будет бой, — думал он, когда, несмотря на страх и угнетенное состояние, смог более-менее здраво мыслить, — они не пройдут Глотку без боя. Совершенно точно не пройдут. Посты их заметят, и тогда…»

И тогда у него будет шанс спастись. Шанс выбраться из лап шурави в неразберихе боя. Шанс спрятаться в многочисленных пещерах. И переждать.

«Главное, — снова подумал Сахибзад, — чтобы они решились идти по дороге Забиуллы. А еще… Чтобы не свернули у Ветренного Хребта, минуя Глотку…»

Алим сидел в стороне.

Если у бронемашин по большей части кипела деятельность, то здесь, под кривой, сухонькой ивушкой, у подножья невысокой скалы он чувствовал уединение.

Пусть, чтобы попасть сюда от машин, нужно было пройти каких-то тридцать метров, пограничники не ходили. Не ходили, даже когда им еще не поступил приказ проверить патроны и машины. Будто бы знали, что Алиму нужно какое-то время побыть в одиночестве.

Алим не понимал, нужно ли. Ведь чувствовал он не потребность в уединении, а страшное, грызущее изнутри чувство вины. Вины за то, что заставил этих бойцов рисковать жизнями, чтобы вытащить его. Вины за то, что слишком много рассказал о нем. О Саше.

— Он из-за тебя весь взвод на выручку завернул, а ты… — пробормотал Алим на пушту, — а ты предал…

Канджиев уставился на перебинтованную, оставшуюся без ногтей руку.

«Этого мне мало, — подумал он, — слишком мало. Лучше бы мне было помереть в той пещере. Разозлить их, чтобы убили. Но я не мог».

— Слишком боялся, — снова пробормотал он.

Из собственных мыслей его вырвал хрустящий звук шагов. Алим обернулся. И тут же испугался. Отвел взгляд.

К нему шел Саша Селихов. Усталый, но собранный, он шел к Алиму не как старший сержант. Не как командир. А как друг. Алим видел это, и от того на душе у него сделалось еще хуже.

— Алим, ну как ты? — спросил Селихов.

Алим на мгновение, как бы инстинктивно, поднял глаза. Тут же встретился со взглядом Саши. В его взгляде, в его движениях не было ни обиды, ни презрения, которых мог бы ожидать Алим. Лишь спокойная уверенность человека, будто бы видавшего подобное… много раз.

Селихов молча приблизился. Тоже уселся под иву, на соседний камень. Уселся немного спиной к спине Алима. Так, чтобы тому не приходилось заглядывать Саше в глаза. Так, будто бы знал, как следует себя вести в подобной ситуации.

— Будешь? — спросил он.

Алим обернулся, стараясь не заглядывать в лицо Селихову. Заметил, что тот протягивает ему пачку «Беламора».

— Закурил что ли? Никогда ж не курил, — сказал Алим, немного понуро.

— Нет. Попросил у парней тебе передать. Отведи душу.

Алим молча взял пачку и спички. Достал папиросу. Закурил.

Молчали долго.

— Спасибо, что пришел за мной, Саш, — глухим, хрипловатым голосом проговорил Алим, выдыхая дым.

— Да не за что. Чай не первый раз друг друга выручаем.

— Я им все про тебя рассказал, Саша, — резко, почти с вызовом в голосе сказал Алим, немного повременив, — все, что знал. Как ты воюешь. Что ты за человек. Про Шамабад. Они вырывали мне ногти, Сашка. По одному. А я… я трещал, как сушеная хворостина. И все им вываливал.

— И что из того? — вдруг спросил Саша.

Этот спокойный, равнодушный ответ поразил Алима. Он ожидал презрительности, привычной колкости в словах и тоне, которые и раньше слышать от Саши Селихова в подобных случаях.

Алим аж выпрямился. Обернулся.

— Как… что? Я же… Я же предал! Я сломался! Из-за меня они могли тебя подловить, зная твои повадки! А ты… ты еще и взвод за мной привел! Рисковал всеми! Из-за такого… как я.

Селихов не ответил. Алим видел, как он поднял голову. Как посмотрел на сухие, лишенные листьев жгутики ивовых веток.

— Алим, послушай меня. Внимательно. Есть вещи, которые важнее, чем любая информация.

Алим не понял. Нахмурившись, отвернулся. Так, будто бы обиделся.

— Ты не виноват. Ни в чем. Под пытками не устоял бы никто. Ни я, ни Муха, ни самый крутой спецназовец, — продолжил Саша после небольшой паузы, — у каждого человека есть предел. Твой предел — это не твоя вина. Это данность. Как сила тяжести.

— Но…

— Я тебе больше скажу, — перебил его Саша, — ты совершил подвиг.

— Какой, к черту, подвиг⁈ Я сдался! — разозлился Алим.

— Ты продержался. До последнего, — спокойно продолжил Саша, будто бы и не заметив его вспышки. — Ты заставил их тратить на тебя время и силы. Ты заставил их применить пытки. Каждая секунда, что они возились с тобой, была секундой, которую они не тратили на планирование атак на наших. Ты не сдался. Ты измотал врага. А потом… потом твое тело просто не выдержало. Это не сдача. Это — ранение. Тяжелое ранение. А мы своего раненого не бросаем. Никогда.

Алим не смотрел на него. Он чувствовал, как откуда-то из глубины его души к горлу поднимается острый, неприятный ком. Как слезы начинают нещадно щипать глаза. Алим отвернулся еще сильнее, быстро утер глаза и щеки предплечьем левой руки.

А потом он вдруг почувствовал руку на своем здоровом плече. Рука Селихова была твердой, но сжала плечо аккуратно.

— И насчет взвода… Решение вести взвод был моим. И риск был мой. Потому что один человек, один настоящий товарищ — это уже не просто «единица». Это — целый мир. И если мы начнем друг друга бросать, то зачем тогда все это? Зачем эта война, эта служба? Мы тогда хуже зверей станем. Асих так и считал. А мы — нет. Потому мы с тобой сегодня живы, а он — умер. И точка.

Селихов встал.

— Я, собственно говоря, что пришел-то, — проговорил Саша совершенно будничным тоном. Не было в нем, в этом тоне, никакой прежней глубины, никакой прежней мудрости. — Командир приказал тебе с нами идти. Ранения у тебя легкие. Ни времени, ни возможности организовать тебе эвакуацию больше нет.