Жуков. Халхин-Гол (СИ) - Алмазный Петр

Танака свернул на оживленную улицу, замедлил шаг, стараясь дышать ровнее. Прошел мимо двух солдат, болтавших у фонтана. Они не обратили на него внимания. Значит, тревога пока не объявлена.

«Ямато» была дорогой гостиницей для японских офицеров и высокопоставленных чиновников. Капитан вошел через парадный вход, стараясь выглядеть как деловой человек, коммивояжер. Портье поднял на него взгляд.

— Я по приглашению господина Танабы, номер 312, — выдавил Танака, пытаясь улыбнуться.

— Пожалуйста, — кивнул портье. — Третий этаж.

Лифт поднимался мучительно медленно. В кабине находилось еще двое — мужчина в сером в полоску костюме и котелке и женщина в кимоно. Капитан чувствовал, как их взгляды сверлят его спину. Наконец, третий этаж. Он постучал в дверь 312.

Дверь открыл седовласый мужчина в дорогом китайском халате. Его глаза, холодные и оценивающие, скользнули по Танаке, по его растрепанному виду, по едва заметному пятнышку крови на рубашке.

— Входите быстро, — сказал он без эмоций.

Танака шагнул внутрь. Дверь закрылась. Мужчина повернулся к нему.

— Вы провалились. Кэмпэйтай ищет по всему городу. У вас есть пять минут, чтобы рассказать, что произошло.

Танака прислонился к стене, пытаясь отдышаться. Капитан не знал, кто он такой, этот господин Танабу, но теперь его судьба, его жизнь зависели от этого человека. И от того, поверит ли он его истории.

Мы ехали на передовую на моей «эмке», поднимая за собой шлейф пыли. Ортенберг сидел рядом, хватаясь то за блокнот, то за фотоаппарат. Вокруг расстилалась выжженная степь, усеянная воронками и другими следами недавнего побоища — обгоревшими остовами танков, развороченными окопами.

— Вот здесь, товарищ корреспондент, — показал я рукой на широкую лощину, где кучками сидели японские солдаты, — мы собираем пленных из бывшей 23-й дивизии.

Машина остановилась. Мы вышли. Воздух гудел — это наши дневные бомбардировщики добивали остатки разрозненных групп, не пожелавших сдаться, но здесь, в лощине, было относительно тихо.

Картина была поразительной. Сотни японских солдат сидели на земле с пустыми, отрешенными лицами. Многие были ранены, кое-кто пытался самостоятельно делать перевязки грязными бинтами.

От них несло потом, пылью и чем-то едким — возможно, остатками химических веществ. Они не смотрели на нас, уставившись в одну точку перед собой. Потерянные, сломленные.

— Вот и все и никакого бусидо, — тихо, больше для себя, пробормотал я, глядя на эту серую безликую массу вчерашних покорителей Азии.

Ортенберг щелкнул затвором своего фотоаппарата.

— Вдохновляющее зрелище, — пробормотал он. — И… жалкое.

— Противник и должен быть таким — жалким, — отозвался я. — По крайней мере — разгромленный противник.

Я прошелся вдоль строя пленных. Некоторые, увидев меня, пытались встать, но наши конвоиры окриками приказывали им оставаться на месте. В глазах некоторых из пленных читался животный страх. Запуганные пропагандой, солдатики, наверяка, ожидали расправы.

Один из японских офицеров, молодой лейтенант с перевязанной головой, сидел чуть в стороне. Он смотрел не на меня, а на Ортенберга, на его фотоаппарат. В его взгляде было не страха, а какое-то странное недоумение, будто он не мог понять, как это они, потомки самураев, оказались здесь, в пыли, под объективами чужих камер.

— Вы японский знаете? — спросил я Ортенберга.

— Немного, товарищ комдив.

— Спросите его, — кивнул я, — о чем он думает?

Ортенберг что-то сказал по-японски. Лейтенант медленно перевел на него взгляд, потом на меня. Ответил коротко, односложно.

— Говорит: «Мы проиграли», — перевел Ортенберг.

— Это и так понятно, — отмахнулся я. — Спросите, хочет ли он жить?

Новая фраза, произнесенная Ортенбергом, была более длинной. Лейтенант снова посмотрел на меня. В его глазах что-то дрогнуло. Он медленно, как бы с огромным усилием, кивнул.

— Вот и весь их бусидо, — проворчал я, возвращаясь к машине. — Когда приходит настоящий конец, все хотят жить. Все без исключения.

Ортенберг сел рядом, делая последние пометки в блокноте.

— Сильный материал получится. Без прикрас.

— Так и пишите, — сказал я, глядя в лобовое стекло на уходящую вдаль степь. — Пишите о том, как поражение ломает идеологические шаблоны. Как те, кто еще вчера кричали о непоколебимости самурайского духа, сидят в грязи и хотят жить.

Мы тронулись. В зеркале заднего вида медленно уплывала лощина с темными кучками пленных. Еще одна страница этой войны была перевернута. Кровавая, тяжелая, но необходимая. И я понимал, что впереди нас ждут еще многие такие страницы. До самой Берлинской.

КП 1-й армейской группы, 22 августа

Пыль, поднятая подъехавшим кортежем, еще не улеглась, когда в мою штабную землянку вошел командующий фронтовой группой командарм 2-го ранга Григорий Михайлович Штерн.

За ним следовали несколько командиров из его штаба, включая члена Военного совета дивизионного комиссара Бирюкова. Лицо Штерна было невозмутимым, но в глазах читалось недовольство.

— Товарищ Жуков, — начал он без предисловий, подходя к карте. — Поздравляю с тактическим успехом. Окружение и разгром двух японских дивизий — бесспорная победа.

Я кивнул, ожидая продолжения. По тону было ясно, что сейчас последует «но».

— Однако, — Штерн положил ладонь на карту, как бы накрывая ею весь район боев, — меня, как командующего, беспокоят не только результаты, но и методы. И цена.

Он обвел взглядом землянку, его взгляд задержался на мне.

— Первое. Самоуправство с организацией «побега» японского летчика. Вы поставили под удар ценного агента и пошли на колоссальный риск без санкции сверху.

— Этот риск оправдался, — парировал я. — Противник перебросил целую дивизию на ложное направление.

— Во-вторых, — Штерн проигнорировал мой ответ, — ваша «танковая джигитовка». Перерасход горючего и ресурсов в преддверии наступления. Это авантюра.

— Это была проверка боеготовности и слаженности экипажей в условиях, близких к боевым, — ответил я, чувствуя, как нарастает раздражение. — И она выявила ряд проблем, которые мы успели устранить.

— В-третьих, — голос Штерна стал еще холоднее, — потери. Они превысили первоначальные расчеты. Особенно в технике. Вы бросали танки в лобовые атаки на не подавленную ПТО.

Тут я не сдержался.

— Войны без потерь не бывает, товарищ командующий! А решение о вводе танков было единственно возможным в той ситуации. Промедление привело бы к срыву всего наступления и еще большим жертвам!

В землянке повисла тяжелая пауза. Бирюков, молча наблюдавший за разговором, нахмурился. Штерн медленно подошел ко мне вплотную.

— Вы слишком увлеклись, комдив, — тихо, но отчетливо произнес он. — Вы действуете так, будто вам одному известно единственно верное решение. Вы нарушаете уставы, игнорируете указания штаба. Эта победа, — он кивнул в сторону карты, — не отменяет факта самоуправства.

Я понимал, что он прав. С точки зрения устава и субординации я был виноват, но я также знал, что классическая, шаблонная война против японцев здесь, в степи, привела бы к тем же, если не большим, потерям, но без столь сокрушительного результата.

— Я действовал так, как считал нужным для достижения победы с минимально возможными потерями, — сказал я, глядя ему прямо в глаза. — И я готов нести ответственность за свои решения.

Штерн изучающе смотрел на меня несколько секунд, затем отошел к столу.

— Ответственность… — он передвинул несколько карандашей. — Вашу «ответственность» будет оценивать Москва. Я же ограничусь тем, что официально выражу вам благодарность за разгром противника и… выговор за самоуправство. Это будет занесено в ваше личное дело.

Он сделал паузу, давая время присутствующим, а главное — мне, осмыслить его слова.

— И запомните, Жуков. Армия — это не место для одиночек, даже для гениальных. Дисциплина и субординация — такой же залог победы, как и смелые маневры. Не забывайте об этом.