Жуков. Халхин-Гол (СИ) - Алмазный Петр

С этими словами он развернулся и вышел из землянки, сопровождаемый своей свитой. Бирюков на ходу бросил мне короткий взгляд — в нем читалось нечто среднее между упреком и одобрением.

Я остался один. Победа была признана, но я получил четкое предупреждение: в следующий раз моя голова может полететь с плеч, даже в случае успеха. Что ж, приходится учитывать, не только свои намерения, но и готовность вышестоящих с ними считаться.

Следующие несколько дней прошли в лихорадочной работе по зачистке территории и отражению попыток японцев деблокировать окруженную группировку. И все-таки основное сражение было выиграно. 31 августа, когда последние очаги сопротивления в котле были подавлены, я получил новую шифровку из Москвы.

«Комдиву Жукову Г. К. За образцовое выполнение боевых задач и проявленное при этом мужество и героизм присвоить воинское звание „комкор“. Народный комиссар обороны СССР К. Ворошилов».

Воротников, зачитавший мне телеграмму, не преминул подлизаться.

— Поздравляю, товарищ комкор!

Я кивнул, свернул телеграфную ленту и сунул ее в карман. Повышение. Признание. Однако в памяти отчетливо звучали слова Штерна: «Выговор за самоуправство… будет занесено в ваше личное дело».

Плетью обуха не перешибешь. В армии, которая является неотъемлемой частью государства, действуют свои законы. Награда за успех не отменяет взыскания. И это глубоко правильно.

Через час ко мне на КП прибыл начальник разведотдела фронта. Он вручил мне небольшой, опечатанный пакет.

— Срочно и лично, товарищ комкор. Из центра.

Вскрыв пакет, я нашел внутри краткое, но емкое донесение. Резидент «Фукуда» докладывал: операция по ликвидации сети РОВС в Маньчжурии прошла успешно. Полковник Орлов и несколько его ключевых помощников были захвачены и тайно вывезены.

Угроза моей репутации, да и жизни, с этой стороны была ликвидирована. В конце резидент добавлял: «Ваш крестник „Самурай“ переправлен в безопасное место. Проявил хладнокровие и мужество в критической ситуации».

Танака выжил. Молодец. Главное не поддался соблазну покаяться и умереть с честью. Знаем мы их самурайскую честь. Одна Нанкинская резня чего стоит? А публичные дома для солдат и господ офицеров, в которые набирают девочек?..

Вечером того же дня я собрал командный состав. В штабной палатке стоял непривычный шум — не от грохота канонады, а от приглушенных разговоров и звонов чарок. Мы отмечали победу и мое новое звание.

— Георгий Константинович, — поднял свой стакан Смушкевич, — поднимаю бокал за ваше новое звание! И за то, чтобы вы и дальше продолжали удивлять японцев, а не только нас!

Все засмеялись, но я оставался серьезен, поднял свой стакан.

— За тех, кто не вернулся из боя.

Глава 13

Вызов в Москву обрушился, как гром с ясного неба. Я понимал, что в нынешних условиях — это могло означать все, что угодно — от награждения до ареста. Сначала мне было предписано прибыть в Тамацк-Булак.

Выделенный Смушкевичем «Р-5» с опытным пилотом перебросил меня от подножия Хамар-Дабы в этот монгольский городок, в котором ни я прежний, ни я, в теле Жукова, еще не бывал. С аэродрома меня забрала «эмка», которой управлял водитель Штерна.

Оказалось — не спроста. Командарм встретил меня в своем штабе. Пожал руку, выслушал доклад о текущем положении дел на плацдарме, кивнул. Он был явно не в настроении, но на этот раз — не из-за моего «самоуправства».

— Нас вызвали обоих, Георгий Константинович, — мрачно сообщил он. — Причины я не знаю. В телеграмме значится — командарму Штерну, комкору Жукову срочно прибыть в Москву. Подпись — Ворошилов.

— Когда отбываем, Григорий Михайлович?

— Немедленно… Ты вещички прихватил?

— Да какие-там вещички. Чемодан с бритвой и сменой белья. В «эмке» остался.

— Тогда поехали. «Дуглас» с ранеными захватит нас.

На американских «Дугласах» возили раненых красноармейцев и командиров на лечение в Союз. Самолет болтало в воздухе. Раненые стонали. Сестрички хлопотали возле них. Штерн молча на меня поглядывал, словно из-за меня страдали эти люди.

Молчал он и когда мы пересели в Соловьевске на поезд. Не знаю, какие мысли не давали покоя Штерну. Наверное, сочинял оправдательный рапорт, в котором объяснял, как это он дозволил комдиву Жукову принимать такие авантюрные решения. С него станется.

В купе с ним было скучно. Да и попутчица наша дородная дама, которая всю дорогу не отрывалась от толстого литературного журнала, не любила разговоров. Я вышел из купе и отправился в тамбур. Просто, чтобы побыть одному. Не угадал.

Потому что там торчал какой-то узкоглазый мужик. Окинув взглядом мои генеральские петлицы, он вдруг выхватил нож и замахнулся. Вот те раз! Рефлексы старого десантника сработали безупречно.

Уклонившись, я врезал ему с ноги в округлое плоское лицо. Он взвизгнул, опрокинулся навзничь и вдруг пропал в грохочущей, пронизанной ветром темноте. Я выпрямился, ошалело озираясь. И было от чего ошалеть.

С чего это он на меня набросился? Ограбить хотел? Или тут дела похлеще? Узкоглазый… Японец? Может быть. Не исключено, что с ликвидацией группы Орлова охота на меня не закончилась.

И надо же, поджидал меня в тамбуре вагона, в шаге от распахнутой двери, за которой мелькали едва проступающие в темноте силуэты проносящихся мимо деревьев. Дверь была открыта заранее. Видать, собирался избавиться от трупа. Моего.

Что теперь делать? Доложить начальнику поезда? Или, на первой же станции, сотруднику органов?.. Эх, жаль, Конев далеко. Его бы это нападение уж точно бы заинтересовало.

Ведь если я и впрямь выбросил из вагона диверсанта, то враг имеет весьма разветвленную сеть агентуры в нашем тылу. И уж точно — своих осведомителей. Нет, тут надо докладывать на самый верх.

Сбоку распахнулась еще одна дверь — та, что вела из тамбура внутрь вагона. Я машинально посторонился. В тамбур просочился сухощавый старичок в кителе и фуражке с красным околышем. Окинул меня взглядом, покачал головой.

— Ежели уж курите в тамбуре, товарищ командир, — проворчал он, — то двери не открывайте. Сорветесь с площадки ненароком, а мне отвечать?

— Двери надо запирать, папаша, — откликнулся я, не вникая в суть сказанного.

— Так с вами запирай не запирай, — продолжал ворчать проводник, протискиваясь мимо меня, чтобы затворить, наконец, злополучную дверь. — Что это? Не ваше ли?

Он указал на пол. Я глянул. Нож. Наверное, тот самый, которым меня пытался ударить узкоглазый. Кем бы он ни был, а намерения у него были самые серьезные… таким свинорезом он бы уделал меня, будь я менее поворотлив.

— Мой, — сказал я и подобрал клинок.

Ножичек оказался знатный. Такие не предназначены для того, чтобы колбаску нарезать. Лезвие прямое, обоюдоострое с бороздкой дола. Рукоятка сделана из упругого материала, вроде коры пробкового дерева. При ударе ладонь не соскользнет. Вот только ножен ему не хватает.

— В купе пройдете или здесь будете следовать? — ехидно осведомился старик.

Хороший вопрос. Торчать в тамбуре, где несмотря на закрытую дверь, все еще сквозило паровозной гарью, мне не расхотелось. Пойти что ли спать лечь? В последние недели на Халхин-Голе мне было не до сна.

Я сунул нож неизвестного лезвием в рукав. Толкнул дверь и оказался в узком коридоре купейного вагона. Двери купе не сдвигались, а распахивались в коридор. Я нашел ту, что была с цифрой «17». Отворил.

Дама, укрывшись одеялом по грудь, читала толстый журнал. На голове у нее была косынка, скрывавшая накрученные на бигуди локоны. На меня она глянула лишь мельком. Штерн уже спал на верхней полке.

Я сел на полку напротив попутчицы и стал смотреть в темное окно. На столике под зеленым тканевым абажуром светила лампа, так что на стекле отчетливо проступало отражение моего лица.

Вернее — не моего. Жукова. Высокий с залысинами лоб. Глубоко посаженные глаза. Прямой нос. Плотно сжатые губы. На широком подбородке ямочка. Ничего лицо. Такие должны нравится женщинам… Невольно вспомнила медсестра Зина. Я отогнал эти мысли.