Жуков. Халхин-Гол (СИ) - Алмазный Петр

В рукаве что-то мешало. Нож. Чтобы не пугать попутчицу, потихоньку вытряхнул его и сунул под подушку. Состав начал сбавлять ход. Видимо, подходил к станции. Деревья за окном перестали мелькать, зато появились огни какого-то населенного пункта.

Соседка по купе всполошилась. Выскользнула из-под одеяла. Сунула ноги в туфли, схватила сумочку и выскочила из купе. Проснулся и командарм. Грузно спустился с полки. Сел напротив, взял пенсне, протер окуляры носовым платком.

— Надеюсь, вы понимаете, Георгий Константинович, что ваши методы — опасный прецедент, — вдруг заговорил он, словно продолжив давний разговор. — Если каждый командир начнет действовать по своему усмотрению, игнорируя уставы, у нас не будет армии. Будет партизанский сброд.

Я оторвал взгляд от окна, в котором было отчетливо видно название станции «КАРЫМСКАЯ». Ответил:

— Уставы пишутся по опыту прошлых войн, Григорий Михайлович. Японец воюет не по нашим уставам. Чтобы победить, нужно мыслить иначе. Жестче, гибче.

— Мыслить — да! — Штерн отложил пенсне, и его взгляд стал острым. — Но не подменять собой всю систему! Ваша затея с этим японским летчиком… Вы понимаете, какой это был риск? Если бы японцы раскусили дезу, они смяли бы наш фланг!

— Они не раскусили, — холодно парировал я. — А наш фланг устоял. Иногда нужно рисковать, чтобы избежать большей крови. Вы же видели донесения о потерях. Штурмовать их укрепрайоны в лоб было бы самоубийством.

— Видел! — Штерн слегка повысил голос. — И видел потери ваших танков в том самом «прорыве», который едва не сорвался! Вы пытаетесь выиграть войну одним сражением, Жуков! Но война — это плановая работа, а не бег с препятствиями! Она требует расчета, снабжения, планомерного давления!

Вагон дернулся, но это был еще не отход. Видать, меняли локомотив.

— У нас не было времени на проведение плановых работ, Григорий Михайлович! Пока мы давили бы планомерно, японец получал подкрепления и строил новые укрепления. Нужно было бить быстро. Сломать хребет его группировке. Да, это риск. Но расчетливый риск.

— Расчетливый? — Штерн усмехнулся, но беззлобно. В его глазах читалась усталость от долгой дороги и долгого спора. — Вы игрок, Георгий Константинович. Блестящий, но игрок. А армия — не игорный дом. За ваши ставки могут заплатить кровью тысячи бойцов.

— За нерешительность командира — тоже, — отрезал я. — Трусливый или нерешительный командир губит больше людей, чем смелый, идущий на оправданный риск.

Мы снова замолчали. Стук колес заполнил купе. Штерн пригубил остывшего чаю из стакана в мельхиоровом подстаканнике, стоявшего на столике.

— Ладно, — он вздохнул. — Победа за вами. Факт есть факт. Япошек вы потрепали изрядно. Только помните, что в Москве… — он многозначительно посмотрел на меня поверх края чашки, — вам придется отвечать не только за победу, но и за то, как вы ее достигли. Ворошилов и Шапошников… они ценят порядок. Они не любят, когда их тщательно продуманные планы ломают о коленку, даже ради победы.

— Я готов отвечать, — сказал я, глядя прямо на него. — И готов повторить все то же самое, если того потребует обстановка.

Штерн покачал головой, и в его взгляде мелькнуло что-то вроде уважения, смешанного с раздражением.

— Я в этом не сомневаюсь. В том-то и проблема.

Он откинулся на спинку дивана, служившего постелью на нижней полке, демонстративно закрыв глаза. В это время вернулась соседка, торжественно неся перед собой пакет с горячими пирожками.

— Угощайтесь, товарищи командиры!

Москва, кабинет наркома в здании Наркомата обороны СССР

Во главе огромного полированного стола сидел Ворошилов, справа и слева — Шапошников и Мехлис. Последний дымил папироской. Мы со Штерном стояли по стойке «смирно». Нарком медленно поднялся, обошел стол и остановился передо мной.

— Ну, Жуков, — начал он, — ты там, на Халхин-Голе, смотрю, развернулся… И «ночных ласточек» придумал, и танки гонял, как быков на выгоне, и приказы старших товарищей игнорировал… — Он сделал паузу, чтобы я проникся. — Однако… врага разгромил. И разгромил по-суворовски — не числом, а умением.

Он повернулся, взял со стола одну из красных коробочек, что лежали на столе.

— За умелое руководство войсками и проявленную инициативу… — проговорил он, открывая коробочку.

В ней лежала Золотая Звезда Героя Советского Союза.

— А также — Орден имени Владимира Ильича Ленина.

Я взял награду. Рука не дрогнула. Ворошилов смотрел на меня пристально.

— Однако запомни, Георгий Константинович, — его голос стал тише, но от этого еще весомее, — армия — это не поле для твоих личных экспериментов. Победителей не судят… пока они побеждают. Постарайся, чтобы так продолжалось и дальше.

Затем он повернулся к Штерну.

— А тебе, Григорий Михайлович, за общее руководство операцией… — он и ему вручил орден Ленина. — И за терпение, — добавил он с легкой, едва уловимой усмешкой. — А что — не в Кремле вручали, в торжественной обстановке, не обессудьте. Мы пока эту войну не афишируем. Вот разгромим врага окончательно, тогда и Кремль будет и банкет.

Когда мы вышли из кабинета, Штерн, не глядя на меня, проговорил:

— Поздравляю с Золотой Звездой, комкор. Надеюсь, в следующий раз вам не придется выбирать между уставом и победой.

— Надеюсь, товарищ командующий, что устав и победа перестанут быть взаимоисключающими понятиями, — так же сухо ответил я.

Мы разошлись в разные стороны по длинному коридору наркомата. На кителе поблескивала Золотая Звезда Героя — первая в жизни Жукова и заработанная мною самостоятельно, потому что на подсказки предшественника рассчитывать не приходилось.

На улице я сел в служебный автомобиль. Это был «Паккард». Водитель отворил мне дверцу, покосился на Золотую Звезду.

— Поздравляю с Героем, товарищ комкор!

Я кивнул и сел в машину. Москва жила своей жизнью, мирной и шумной. И только я знал, что эта передышка — временная. Война, настоящая, большая война, была неизбежна. И мне предстояло готовиться к ней, лавируя между необходимостью побеждать и требованием соблюдать писанные и неписанные правила.

В гостинице «Москва», едва я поднялся в свой номер, раздался звонок. Я взял трубку.

— Товарищ Жуков? — поинтересовался звонивший.

— Он самый.

— С вами говорит Поскребышев.

— Слушаю вас, товарищ Поскребышев.

— Завтра, в пятнадцать часов, вас ждет товарищ Сталин. За вами заедут в четырнадцать пятнадцать.

Москва, Кремль, кабинет Сталина. Сентябрь 1939 года

Кабинет поражал своим аскетизмом. Большой стол, заваленный картами и бумагами, несколько стульев, портреты Маркса, Энгельса и Ленина на стене. И сам Хозяин, стоявший у карты Дальнего Востока. Он был ниже меня ростом, но его присутствие заполняло всю комнату, делая ее тесной.

— Товарищ Жуков, — его голос был тихим, хрипловатым, без тени приветливости. Он указал на карту мундштуком трубки. — Вы хорошо поработали на Халхин-Голе. Разгромили самураев. Теперь японцы уважают нашу силу. Но уважения мало. Нужно добить.

Он повернулся ко мне, и его пронзительный взгляд скользнул по моему новому комкоровскому мундиру и Золотой Звезде.

— Военный совет считает, что пора ликвидировать японский плацдарм полностью. И поднять вопрос о правомерности существования Маньчжоу-Го. Ваше мнение?

Я почувствовал, как меня прошибает холодным потом. Он не столько интересовался моим мнением, сколько проверял глубину понимания. Сказать «да» и взять на себя неподъемную задачу? Или проявить осторожность и показаться слабым?

— Товарищ Сталин, что касается военной части, то считаю, что эта задача выполнима, — начал я, тщательно подбирая слова. — Но для ее решения нужно многое переменить. Без этого мы понесем неоправданно высокие потери и можем потерпеть неудачу.

Сталин медленно раскурил трубку, не сводя с меня глаз.

— Что именно нужно переменить? Конкретно.