Медведев. Пограничье (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

— В самый раз, — отозвался я чуть жёстче, чем собирался. — Не стоит считать, что столичная жизнь сделала из меня изнеженного аристократа, который спит до обеда.

В ответ он чуть приподнял уголки губ, изображая вежливость.

— Приятно знать, — произнёс глава Совета, опуская взгляд в бумаги. Тон был обтекаемый, почти нейтральный, но в нем слышался холод, как в воде лесного ручья.

Больше никто ничего не добавил. Люди молча начали подниматься из-за стола и направляться к выходу. И я вдруг понял — пока что ни один из них не принял меня по-настоящему. Они пришли посмотреть. Прицениться. Может быть, дождаться, когда я признаю власть Совета и оступлюсь. Или пока ветер не переменится. И регента не заменят на другого, более удобного князя.

А ветер здесь, казалось, знал, когда дуть в спину, а когда в лицо.

— И я очень надеюсь, что вы лучше подготовитесь в следующий раз, — заключил я ровно, с лёгким намёком на разочарование, который не требовал особого слуха, чтобы быть услышанным.

Осипов на мгновение замер, как человек, которому только что подложили подушку, но внутри оказался не мягкий, удобный пух, а кирпичная крошка.

— Что? — переспросил он, будто надеясь, что ослышался. Даже чуть привстал со своего кресла. Но уже в следующую секунду лицо его приобрело выражение благодушия — то самое, которым обычно прикрывают досаду и попытку быстро перевести разговор в более комфортное русло.

Только вот меня обмануть ему не удалось.

Осипову не хватало главного: выдержки. Той, которой Гаврила, например, владел в совершенстве. Мой старый домоправитель мог стоять с лицом выбеленной стены, даже если разгорался скандал вселенского масштаба, а земля под ногами была готова вот-вот провалиться в Преисподнюю, на лице слуги не дрогнул бы ни один мускул. Лишь в уголке глаза что-то чуть темнеет — и ты уже понимаешь, что тебя мысленно внесли в список непозволительно шумных.

А Осипов… Осипов был хорош, но явно не из этой школы.

— К следующей встрече подготовьтесь лучше, — уже мягче, по-соседски посоветовал я. — Очевидно же: вы не рассчитывали на серьёзный разговор. И, как следствие, просто потратили моё время впустую.

Я чуть наклонился вперёд, будто собирался доверительно поделиться чем-то важным, и, не меняя тона, добавил:

— Понимаю, в провинции неспешность в ходу. Да и некоторая леность, пожалуй, считается добродетелью. Привычка, наверное. Но всё же, от главы Совета я, увы, ожидал большего.

Он не шелохнулся. Только стиснул рукояти кресла, а веко дрогнуло. Совсем чуть-чуть. Но я заметил.

— Уж какой-никакой отчёт вы должны были приготовить, — продолжил я с вежливой, почти снисходительной улыбкой. — Хоть схематичный, хоть черновой. Хоть два слова, написанные на салфетке. Странно, что мне приходится это пояснять. Но… кому-то же надо.

Пауза, в которой можно было услышать, как шевелится пыль на краю стола. Справа кто-то кашлянул, словно случайно.

Я откинулся в кресле, не торопясь, будто тема была исчерпана, но воздух в зале оставался натянутым. Осипов молчал, но я видел, как он закипает. Не от возмущения, нет. От просчёта. Глава Совета точно рассчитывал на другого регента. На другиой темп разговора, и на другую тональность. Но получил холодный отпор. И ничего не мог с этим сделать.

И вот тогда я понял: впервые за всё время он действительно меня услышал. Не просто выслушал, а именно услышал. И, быть может, даже увидел.

Я развёл руки в стороны — не театрально, а так, чуть устало, будто пытался донести простую мысль: брать лишнее на себя я не хочу, но, видимо, опять придётся. И всё это под вежливой миной, с той самой интонацией, что у нас в семье использовалась в разговоре с особенно занудными знакомыми.

Осипов, похоже, собирался вставить ещё что-то, может, какое-то «пожелание плодотворного сотрудничества», но я не дал главе Совета опомниться. Резко встал из-за стола. Стул скрипнул в тишине, и звук показался громче, чем был на самом деле.

— Раз мы закончили на сегодня, то все могут быть свободны, — произнёс я тоном, которым мой отец в детстве объявлял конец семейным праздникам. После этой фразы даже торт не радовал. Всё внутри сжималось — и не от страха, а от безнадёжного понимания, что веселье кончилось. Надолго.

Последнее слово осталось за мной. И пусть оно прозвучало просто, но холод в нём был точен, как кромка стекла.

Но никто не двинулся. Ни один человек не потянулся к папке, не поправил бумаги, не вскочил с облегчением. Видимо, здесь по-прежнему действовал негласный порядок: зал покидает сначала князь. Потом все остальные, с разной степенью демонстративности.

Я на миг задержался, скорее для вида. Неспешно поправил ворот пиджака, провёл ладонью по волосам, будто проверяя, не встопорщились ли. Это была давняя привычка родом из тех времён, когда мать заставляла нас с Мариной быть «опрятными, как положено аристократам». Потом спокойно шагнул к дверям. Не слишком быстро, но и без показной важности. Просто как человек, который был здесь хозяином.

Спину мне сверлили взгляды. Тяжёлые, изучающие, разные. Кто-то смотрел с осторожностью. Кто-то — с холодным интересом. Но один взгляд жёг. Прямо, без прикрас, откровенно. Враждебный, как непрошеный сквозняк в старом доме.

Я не обернулся.

Возможно, я и правда не умел править. Не знал, как говорить громко, чтобы слышали все, и с горящим взором вести за собой людей. Но врагов… их я чувствовал безошибочно. С первого взгляда, с полуслова. Это было у меня в крови. Может быть, именно этой частью я и пошёл в покойного дядюшку. В его записях было о том, что он тоже редко ошибался в людях — особенно в тех, кто хотел ему навредить.

Наверное, именно это больше всего и бесило моего отца. Потому что я не стремился никому нравиться. Просто шел своей дорогой — той, на которой легко не будет. Но, по крайней мере, я по ней шёл сам.

Морозов ждал меня у дверей, будто надеялся, что я выйду другим человеком, чем тем, каким вошёл. Он стоял с прямой спиной, но с напряжённой челюстью.

— Как прошло первое заседание, мастер-регент? — спросил он с попыткой сохранить нейтралитет, но голос его выдал — нервничал.

— Неплохо, — отозвался я, направляясь к выходу. — Но это если в общем. А в частности… дела у Северска, мягко говоря, удручающие. И это понимаю даже я. Человек, который ещё недавно волновался, правильно ли подписал дипломную работу.

Морозов чуть скривился.

— Вы про источники доходов для казны? — уточнил он, будто хотел убедиться, что худшее я уже увидел.

Я кивнул и толкнул дверь. За ней хлынул прохладный воздух — с запахом влажных досок и далёкого дымка. На крыльце было пусто. И очень тихо.

— Княжество не развивается, — не оборачиваясь произнес я. — Нет рабочих мест, инфраструктуры и перспектив. Как следствие, люди уходят. А те, кто остаются, либо уже махнули рукой, либо ждут чуда.

Сделал шаг вперёд, спустился на нижнюю ступень, задержал взгляд на голубом небе. Солнце казалось нарисованным среди белоснежных облаков.

— Можно, конечно, обратиться в канцелярию Императора. Попросить повышенное финансирование, расширение программ, инициатив, — продолжил я. — Только за всё это надо будет отчитываться. Под роспись, с цифрами и с результатами.

Морозов подошёл ближе, но не стал перебивать. Он слушал, а я вдруг почувствовал, что говорю не только для него. А скорее, чтобы самому уложить в голове: куда я, собственно, попал. И с чего теперь начинать этот ремонт рухнувшего дома.

— Мне кажется, — сказал я тише, — мы все здесь немного живём на честном слове. На памяти о том, что когда-то было лучше. И на вере, что само не развалится. Только вот вера — штука тонкая. Если на неё долго опираться, она рассыпется в пыль.

Воевода не ответил сразу. Лишь вздохнул — тяжело, но как человек, который это уже знал. И который ждал, когда я сам к этому дойду.

Морозов галантно открыл передо мной дверцу машины, слегка кивнув. Я молча сел в салон. Воевода обошёл авто, занял место водителя и завёл двигатель. Машина вздрогнула, как будто тоже просыпалась после долгой дремы.