Судьба империи (СИ) - Старый Денис

— Сударь, прошу вас простить, но если вам нужны сведения о состоянии здоровья её величества, то спросите у герцога, — потупив глаза, говорил Фишер.

Снова случился приступ. Сладости, конечно, помогли Анне Иоанновне выйти из того состояния, в котором она пребывала как-то и во время приёма во дворце. Однако в этот раз…

Остерман незамедлительно пошёл искать Бирона. Фишер хотя бы сказал, что герцог недавно вышел из покоев государыни и направился в трапезную.

— Этот ещё сейчас пить начнёт, — бурчал Остерман, быстро направляясь в сторону столовой. — Тут думать нужно и действовать, а не горе заливать.

— Что с государыней? — без особых прелюдий спрашивал Остерман.

— А, это вы, — с поникшим видом за столом сказал герцог.

Нет, Бирон пил не вино или какие-нибудь иные хмельные напитки. Перед ним стояла чашка с очень крепким кофе. Герцог всю ночь не спал, а этот напиток позволял ему оставаться бодрым.

Хотя, в данном случае, скорее нужен был предлог, чтобы уйти из спальни государыни. Нужно было что-то выпить. То, что не будет туманить разум, но что между глотками позволяет подумать, или же, во власти своих чувств и эмоций, самому себе сопереживать.

— Присаживайтесь, господин Остерман, — сказал герцог, указывая на стул рядом с собой.

Министр, не сводя глаз с герцога, медленно присел.

— Она жива? — тихим и сдержанным голосом, чтобы соответствовать настроению герцога, спросил Остерман.

— Пока да. От тебя же, старый лис, тайной не будет. Да и такое в тайне сложно будет сохранить хоть какое-то время… — сказал герцог, делая глоток кофе.

У Остермана отлегло, что её величество жива, но это «пока»… Однако он терпеливо дождался, пока Бирон сделает глоток крепчайшего кофе, предоставляя возможность выговориться.

— Началось всё с того, что ночью, когда я имел счастье общаться с государыней, ей стало плохо… — вновь герцог сделал паузу, посмотрел на кофе, но в этот раз совершать ещё один глоток не захотел. — Как и в прошлый раз, ей тут же подали сладкую воду, и вроде бы пришла в себя, как и тогда, на приёме. А потом…

Искренняя слеза сожаления скатывалась по гладкой щеке герцога.

— А потом она схватилась за балдахин, вся выпрямилась, упала с кровати. Я позвал медика. Благо, что он не спал, а дежурил у покоев Анны Леопольдовны. А ещё… — вновь пауза.

Даже у терпеливого Остермана сдержанность была на пределе. Он хотел выкрикнуть герцогу, чтобы тот собрался. Чтобы прекратил эти нелепые переживания, а рассказал, что происходит.

Можно сопереживать, можно горевать, но только лишь тогда, когда решены все политические проблемы, связанные со здоровьем государыни. А не вот так вести себя. Но Остерман сдержался.

— По настойчивой просьбе Фишера во дворце уже второй день находится молодой медик бригадира Норова. Этого юношу зовут Ганс Шульц. Вот он и давил на грудь нашей государыни, вернув её к жизни. Но разве теперь это жизнь…

Остерману понадобилось не менее двадцати минут, чтобы узнать, в каком состоянии сейчас находится государыня. Случился апоплексический удар. Часто после этого люди умирают, но, как видно, некий медик… И пять звучит фамилия Норова…

Анна Иоанновна вновь впадала в гликемическую кому. К этому были готовы не только медики, но даже проинструктированы лакеи. Рядом с государыней всегда была свежая сладкая вода. Вот только сердце… Оно у императрицы оказалось также болезненным. Ну или сосуды. Резко подскочившее давление вызвало инсульт. Начались судороги, кривилось лицо…

— Нынче у неё перекошенное лицо. Правая сторона… Рука, нога. Они не подвластны нынче нашей матушке. Медики говорят, что её вытянули с того света. И я верю… Я видел, думал, что Аннушка уже и представилась, — заканчивал свой рассказ герцог. — Нынче она уже спит, и рядом с ней тот самый медик, что и спас её. Словно божественное провидение, что этот молодой Ганс Шульц оказался во дворце.

— Ну, стоит надеяться на лучшее. Может так статься, что государыня поднимется и вновь явит нам своё величие, — Остерман, сказал то, что должен был сказать.

Герцог лишь покачал в отрицании головой.

— Андрей Иванович, не сочтите за службу, а за мою просьбу. Съездите в Петропавловскую крепость, заберите оттуда Норова. Спаситель государыни, медикус Шульц, об этом просил. От награды отказался, и от тех денег, что я ему сулил, только бы Норова освободили, — сказал герцог.

Бирон усмехнулся. Такой мучительной улыбкой, в которой не было и толики радости. Таким обреченным он не чувствовал себя с того момента, когда Анна Иоанновна отправилась править в Россию, а Бирон остался в Митаве, в Курляндии. Думал, что уже брошен и забыт.

— Нам брать пример нужно с бригадира Норова. Сколько ходатайств об его освобождении! В гвардии даже роптали. И Нартов просил об этом. Вчера под вечер прискакал человек от Демидова с просьбой об освобождении Норова. Теперь вот и медик… — герцог посмотрел в глаза Остерману. — А у тебя, Андрей Иванович, есть такие друзья? Вот так, чтобы отказывались даже от дворянства и денег, лишь бы только вызволили друга из крепости?

Остерман задумался. Да нет у него таких друзей. Вся жизнь Андрея Ивановича и его общение с другими людьми — это система сдержек и противовесов, принуждения и временных союзов. А вот друг… Как-то раньше не задумывался Остерман о том, что друзей у него и нет. Пожалуй, что и приятелей также. Вот только министр как-то и не расстраивался такому стечению обстоятельств. Нет? Так и не в таком возрасте же их заводить.

— Я был в Петропавловской крепости. Ушаков не хочет отпускать Норова, — после некоторой паузы сообщил Остерман.

— А кем он возомнил себя, палачом? — вдруг взбеленился герцог. — Государыню не правильно понял. Норова нужно было наказать только для спокойствия великой княжны.

Герцог посмотрел на Остермана.

— Генрих, ты хоть понимаешь, что Норов — это герой, о котором в гвардии только и говорят. Он друг Миниха. Он… Да это же он взял Бахчисарай и он договаривался с крымскими беями, которые подняли восстание и ускорили войну, — Бирон даже преобразился. — Такого офицера нужно иметь в друзьях. А еще он ну очень интересные проекты предлагает.

— Понимаю, — чуть растерялся Остерман от того, что герцог, бывший вроде бы соперником, так разоткровенничался.

Еще бы Остерману не понимать. Он, как никто иной знал, что интриги могут придумать наверху пирамиды власти, но без исполнителей они обречены на провал.

— Так вы, ваша светлость, коли государыня в состоянии, возьмите бумагу от нее. Ушакову некуда будет деваться, — как само собой разумеющееся говорил Остерман.

И вновь слеза потекла по щеке Бирона.

Нынче императрица не могла писать. Правая рука болталась, словно бы и неживая. А может быть, таковой и являлась. Герцог, конечно, умел подделывать подписи Анны Иоанновны. Часто так и происходило. Но теперь могут быть вопросы к тому, кто и что подписывает.

— Я выдам бумагу. Но вот что сказать тебе хочу, Генрих, — Бирон нахмурил брови и чуть приблизился к Остерману. — Ты выполнишь волю государыни? Ты защитишь того, кто нынче растёт во чреве Анны Леопольдовны?

— Безусловно. Ты не сомневайся, — выпалил Остерман.

Конечно же, он лгал. А, может, и нет. Теперь нужно всё взвесить и подумать, что делать дальше, и насколько для Остермана лично и для Отечества в целом, по его же мнению, будет нужно действовать по тому завещанию, что было озвучено ныне пока ещё живущей государыней.

Может быть, действительно, поддержать Анну Леопольдовну окажется более правильным делом, чем кого-то другого. Вот только, благодаря своим связям во внешней политике, Остерман тщательно отслеживал жизнь ещё одного претендента на русский престол. И пока сильно раздумывал, что и как делать.

Карл Пётр Ульрих Гольштейнский — единственный прямой родственник мужского пола, внук Петра Великого. Женское засилье на троне не нравилось даже Остерману. Да и линия Ивана Алексеевича, то есть Анны Иоанновны, так же не казалась министру привлекательной.