Наследник 4 (СИ) - Шимохин Дмитрий

«А еще рты позатыкаем, может и не появятся новые самозванцы», — добавил я мысленно.

Мои слова заставили их задуматься. Дядя Олег все еще хмурился, но уже не спорил. Дядя Поздей задумчиво потер подбородок. Даже князь Хованский, человек искушенный в интригах, слушал с явным интересом. Они думали о мести и чести, а я — на несколько ходов вперед, вспоминая о череде Лжедмитриев, что еще ждала эту страну впереди.

— Главное сейчас — похороны, — подытожил я, и голос мой не оставлял места для споров. — Они должны пройти чинно, торжественно и при всем народе. Порядок важнее мести. Поляки, лишившись своего покровителя и увидев нашу силу, может, и сами разбегутся. А если нет — разберемся с ними после. Тихо и без бунта. Когда придет время.

Дед Прохор, до этого молчавший, медленно кивнул. Один раз. Этого было достаточно. Совет был окончен.

Ночь в кремлевских палатах прошла беспокойно, и с первыми лучами солнца я уже был на ногах. Сидеть в палатах, ожидая, пока все само устроится, было не в моих правилах. Сегодня Москва должна увидеть живого князя Старицкого, а то напридумывают еще чего.

В сопровождении дяди Олега и полусотни сторожей я выехал из Спасских ворот. Мы не спеша объезжали стрелецкие слободы. Я не просто гарцевал там. Я останавливался, подзывал к себе сотников, голов и простых людей, спрашивал о настроениях, о нуждах. Смотрел им в глаза, давая понять, что их новый командир, князь Волынский, поставлен моей волей и всей боярской думой, и я лично слежу за порядком. Потом появился на разных торгах. Я не произносил речей, лишь проехал мимо, строго и внимательно оглядывая торговые ряды. Это была моя пиар-кампания, как сказали бы в моем времени, я «торговал лицом», показывая, что в городе есть твердая, знающая свое дело власть.

Вернувшись в Кремль, с головой окунулся в хлопоты по организации похорон. Вместе с отцом Иовом и дьяком Власьевым мы до последней мелочи выверяли чин церемонии. В какой-то момент, когда обсуждали поминальные столы для народа, один из старых думных дьяков, желая, видимо, уязвить меня, елейным голосом заметил:

— А на поминки по почившему государю Борису Федоровичу, дай Бог ему памяти, из казны было отпущено сорок тысяч рублев…

Я чуть не поперхнулся. Сорок тысяч! Казна, которую мы только-только начали наполнять конфискованным у изменников серебром, такого не выдержала бы. Но и выглядеть скупцом в таком деле было нельзя.

— Десять тысяч, — сказал я, скрипя зубами. — Четыре тысячи на поминальные столы и раздачу милостыни в Москве. Остальные шесть разослать с грамотами по крупным городам и монастырям, дабы и там почтили память государя. Думаю, этого будет довольно.

Дьяк поджал губы, но возразить не посмел. День прошел в бесконечных хлопотах. Мы решали, кто и как будет охранять процессию. Постановили, что улицы будут держать стрельцы и московские служильцы. Меня же лично будет охранять мой старицкий полк и верный десяток Агапки.

И вот этот день настал. Казалось, вся Москва высыпала на улицы. От Ильинки до Варварки колыхалось людское море — тысячи и тысячи голов в темных армяках и платках. Воздух дрожал от низкого, скорбного гула и колокольного звона.

Процессия двинулась от дворца. Во главе шло духовенство в черных ризах, высоко неся хоругви и иконы. Отец Иов в полном патриаршем облачении выглядел суровым и величественным, как библейский пророк. Его глубокий, властный голос, читавший молитвы, не допускал и тени сомнения — он хоронил законного государя.

За гробом, обитым алым бархатом с вышитым золотым двуглавым орлом, шел я. И чувствовал на себе тысячи взглядов, полных скорби, любопытства и надежды. Я заставил явиться всех. По правую руку от меня, бледная как смерть, шла Марина Мнишек. Ее лицо было похоже на маску, лишь плотно сжатые губы выдавали внутреннюю бурю. Она не плакала, сухие темные глаза горели бессильной яростью. Рядом с ней, осунувшийся и постаревший за несколько дней, семенил ее отец, Ежи Мнишек, глядя себе под ноги. По левую руку, чернее тучи, шли Нагие. Михаил злобно зыркал по сторонам, его рука то и дело дергалась к поясу, где больше не было сабли. За нами — вся Боярская дума, покорная и притихшая. Они были главными свидетелями этого представления.

Народ, видя это, волновался. Толпа напирала на стрельцов. Женщины протягивали руки, пытаясь дотронуться до края бархатного покрывала на гробе, их лица были мокры от слез.

— Государь наш! Сиротинушка! — неслось из толпы. — На кого ж ты нас покинул⁈ — причитала какая-то старуха. Люди верили. Они оплакивали свою надежду.

В соборе, в густом полумраке, прорезанном сотнями дрожащих огоньков свечей, пахло ладаном и талым воском. Гулкий, всепроникающий голос Иова разносился под древними сводами, где в своих гробницах спали великие князья и цари. Он отпевал «Димитрия Иоанновича», и каждое его слово было гвоздем, забиваемым в крышку гроба всех самозванцев.

Наконец, гроб на толстых веревках медленно опустили в новый склеп. А потом придвинули тяжелую каменную плиту. Глухой финальный удар камня о камень эхом прокатился по собору, поставив точку. Все было кончено.

Я стоял на паперти, глядя, как медленно редеет площадь. Все прошло на удивление спокойно. Случилось, конечно, несколько мелких драк на выходе, да в одном месте возникла давка, но мои люди и стрельцы под началом Матвея Григорьевича быстро навели порядок. Никто серьезно не пострадал. Порядок, который я так хотел показать, удалось удержать.

Вернувшись в свой кабинет в кремлевских палатах, я тяжело опустился в кресло. Дверь за моей спиной тихо прикрылась. Я позволил себе выдохнуть по-настоящему, до конца, впервые за много дней. Все прошло гладко. Порядок удалось удержать. Я смотрел на свои руки — они больше не дрожали. Самый опасный этап был пройден. Прошлое похоронено, столица успокоена. Теперь можно наконец начать строить…

Дверь в кабинет распахнулась без стука, с такой силой, что ударилась о стену. Я вскочил, инстинктивно хватаясь за эфес сабли. В палату, тяжело дыша, буквально ввалились князья Воротынский и Волынский. Их лица были бледны и встревожены. Между собой они тащили человека в дорожной одежде, с ног до головы покрытого пылью.

— Государь! — выдохнул Воротынский, подталкивая гонца вперед. — Весть из Нижнего Новгорода! Срочная!

Гонец рухнул на колени, пытаясь отдышаться.

— Говори! — приказал я, и краткий миг облегчения, что испытал, испарился, сменившись ледяным предчувствием беды.

— Войско… государь… войско на Москву движется! — задыхаясь, прохрипел он. — От Нижнего Новгорода! Казаки… тысячи три сабель, не меньше!

Кровь застыла у меня в жилах. Три тысячи! Это не ватага разбойников. Это целая армия.

— Кто во главе? — глухо спросил я.

Гонец поднял на меня полные ужаса глаза.

— Называют его царевичем Петром Федоровичем… Говорят, сын покойного царя Федора Иоанновича!

Новый самозванец. Я стиснул зубы так, что они заскрипели. Не успели похоронить одного, как из-под земли вылез другой.

— И еще, государь… — добавил гонец, и это было последним ударом. — Сказывает он всем, будто покойный государь Дмитрий Иоаннович сам его на свою свадьбу позвал…

В кабинете повисла гробовая тишина. Я молчал. Краткий миг покоя, что я позволил себе, теперь казался издевательством.

Я только что похоронил одного самозванца. Запечатал его в гробнице, показав всей Москве, что его история окончена. Но этот мертвец умудрился породить нового, прикрывающегося его именем.

Смута не закончилась. Она только начиналась.

Глава 17

Глава 17

В кабинете повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь хриплым, прерывистым дыханием гонца. Воротынский и Волынский, приведшие его, застыли с бледными лицами, их взгляды были прикованы ко мне. Они ждали. Ждали моей реакции: крика, ярости, паники — чего угодно, что показало бы, что я так же ошеломлен, как и они.

Я чувствовал, как внутри поднимается волна холодной, бессильной ярости. Но не дал этой ярости вырваться наружу. Сейчас паника была опаснее любого врага. Я заставил себя сделать глубокий вдох и выпрямился. Лицо мое, я знал, превратилось в бесстрастную маску.