Красавчик. Часть 3 (СИ) - Федин Андрей

Лебедева чуть пошатнулась под тяжестью букета. Сказала мне: «Спасибо, Серёжа! Не уходи из зала. Дождись меня. Пожалуйста». Я едва расслышал её слова (овации в зале заметно усилились) — качнул головой. Заметил добрую улыбку на лице Державина. Увидел иронию в глаза Миронова (он о чём-то шепнул своей соседке по сцене — та хихикнула). Я прошагал под прицелом многочисленных глаз по сцене и спустился в зал. Зрители первого ряда встретили меня любопытными взглядами. Мне почудилось, что их аплодисменты прозвучали сейчас и для меня. Я снова улыбнулся смотревшей на меня со сцены Алёне.

Вернулся к дожидавшейся меня на сидении кресла газете «Правда».

Сан Саныч указал на сцену и спросил:

— Красавчик, дождёшься её?

— Нет, — ответил я. — Это лишнее. Поеду домой.

Сан Саныч и Варвара Юрьевна подвезли меня до дома прадеда. Бабушка Варя по дороге ворчала. Твердила, что я напрасно не остался в зрительном зале до возвращения Лебедевой. Назвала меня бестолковым. Сказала, что я пожалею о своём поступке. Сан Саныч слушал бабушкино ворчание молча, лишь изредка усмехался и сочувствующе посматривал мне в лицо.

Юрий Григорьевич не удивился моему раннему возвращению. Словно предполагал, что я не останусь сегодня на ночь у Лебедевой. Мы с ним выпили чай с мятой, обсудили сделанные прадедом сегодня записи. Я немного дополнил их устно своими воспоминаниями — прадед пообещал, что обязательно завтра внесёт мои дополнения в тетрадь.

Сегодня вечером Юрий Григорьевич почти беспрерывно потирал свою грудь. Да и покашливал он чаще, чем прежде. Заявил, что чувствует себя нормально — просто устал. Лёг в кровать раньше, чем обычно. Я занял своё «рабочее» место в кресле. Лишь через два часа после полуночи услышал отрывистое похрапывание Юрия Григорьевича.

Похрапывание прадеда стало для меня сигналом к работе. До него я просто сидел в кресле, смотрел на подсвеченный лампой аквариум и вспоминал сцены из просмотренного вечером спектакля (те, где появлялась Лебедева). Сидя в прадедовском кресле я будто бы просмотрел спектакль заново. И снова вручил Алёне букет белых роз.

Я зажёг свечу, взглянул на чуть дрожащий язычок пламени. Поправил на запястьях сделанные из носовых платков широкие браслеты. Сжал между ладонями платок с кровью Вадима Петрова. Подумал о том, что сам лишил себя возможности провести эту ночь иначе: рядом с Алёной. Усмехнулся и покачал головой. Взглянул на тёмный прямоугольник окна.

Мне почудилось, что в этом прямоугольнике (точно на экране телевизора) я вновь увидел стоявшую на театральных подмостках Лебедеву. Алёна посмотрела мне в глаза, улыбнулась. Прижала к груди букет из пятнадцати белых роз. Наши взгляды встретились. Я будто бы наяву увидел ярко-голубые Алёнины глаза. Пристально посмотрел в них…

…Почувствовал, как по рукам в сторону головы пробежали мурашки. Они пощекотали мою кожу воображаемыми лапками. Мурашки добежали до плеч (бесчисленные, невесомые, невидимые) и вдруг замерли. Будто бы испугались того, что я их заметил. Мурашки остановились. Но не исчезли — я понял это, когда прислушался к своим ощущениям.

Смотревшая на меня с экрана-окна Лебедева приподняла букет и спрятала улыбку за розами. В своём воображении я всё ещё видел поверх белых цветов Алёнины глаза. Сейчас они были синими, словно поверхность моря на детском рисунке. Мурашки на моих плечах нерешительно перебирали на месте лапками, точно ждали мою команду.

Я не отвёл взгляда от глаз воображаемой Алёны. Опустил веки — Алёнино лицо не исчезло, а стало даже чётче. Я улыбнулся — потому что почувствовал собравшуюся на моей коже чужую энергию. В моём представлении она была сейчас живой и состояла из огромного количества живых существ: тех самых «мурашек», живых и… послушных.

Мурашки охотно повиновались моей воле. Они дружно переместились по моим плечам ближе к тряпичным браслетам на запястьях — потому что я так захотел. Вновь остановились: подчинились моему желанию. Я увидел, что воображаемая Алёна тоже следила за мурашками. Я похвастался: провёл волну из мурашек из стороны в сторону по своим рукам.

Лицо Лебедевой пошло рябью и растаяло подобно туману. Я открыл глаза, посмотрел на тёмный прямоугольник окна. Он чуть дрожал — то покачивалась штора. Я опустил взгляд на пламя свечи. Услышал потрескивание фитиля и звучавшее далеко-далеко от меня (будто в другом мире) похрапывание прадеда. Сдвинул на плечах орду мурашек и повёл их к моим ладоням.

Невольно улыбнулся. Торжествующе. Потому что не сомневался: мурашки меня не ослушаются. Ощутил, как все щекотавшие кожу воображаемые создания пересекли границу из тряпичных браслетов. Они не задержались на моих запястьях — послушно пошли дальше. Я почувствовал направление их перемещения так же, как обычно ощущал «стрелку компаса».

Мурашки дошли до зажатого в моей руке платка. Посыпались в него, точно песчинки внутри песочных часов. Пламя на фитиле чуть вздрогнуло — поторопило. Я спрятал его от своих глаз за веками. Сосредоточил внимание на касаниях бесчисленных ножек, маршировавших по коже запястий к ладоням под чёткий ритм марша, который отстукивало в моей груди сердце.

Глава 14

Мурашки исчезли внезапно. Не по моей воле. А будто бы закончились: полностью ссыпались с моих запястий в зажатый между моих ладоней платок. Всё так же выстукивало ритм сердце. Будто бы издалека доносился храп прадеда. Раздражённо трещала свеча — она точно щёлкала на меня языком. Сквозь затянувшую мой взор туманную пелену я взглянул на окно — туда, где совсем недавно видел театральную сцену и лицо Лебедевой. Плотно прикрытая штора чуть покачивалась от сквозняка, она спрятала от меня небо. Хотя я почти не сомневался, что и сегодня не рассмотрел бы над Москвой звёзды.

Я с трудом разжал пальцы и взглянул на платок. Внешне он совершенно не изменился. Но мне почудилось: он потяжелел. Я положил его на журнальный столик рядом с белой ракушкой (нашёл её сегодня в кармане своих джинсов). Стащил с рук браслеты из платков и широких резинок, швырнул их на край стола (подальше от ракушки). Откинулся на спинку кресла, вздохнул. Почувствовал, как ныла поясница, и покалывали онемевшие мышцы ног. Дёрнулся, что бы встать. Но на плечи мне будто бы надавила усталость. Она вжала меня в кресло, словно предостерегла от необдуманного поступка.

Я вздохнул и отметил, что храп Юрия Григорьевича стал заметно громче, будто бы разделявшая комнаты квартиры стена исчезла. Растворилась не та стена, которая была сейчас между прадедовской спальней и гостиной. А та, которой отгородилось во время работы с «лечением» от прадедовского храпа моё сознание. Я почесал запястья, взглянул на часы. На скрывавшем циферблат стекле отражалось пламя свечи и пятно светившей над аквариумом лампы. Я вспомнил, как Юрий Григорьевич потирал вечером грудь — отбросил идею разбудить прадеда прямо сейчас. Подсчитал, что через два часа отправлюсь на пробежку.

Прислушался к своим ощущениям и эмоциям. Отметил, что доминировали усталость и покалывание в мышцах. Они отодвинули радость от «победы» и зуд на запястьях на второй, если не на третий план. А ещё навалилась сонливость. Которая всегда приходила после хорошо проделанной работы. Она будто бы напомнила: пришло время для отдыха. Я снова взглянул на часы. Зевнул и решил, что два часа сна — лучше, чем ничего. Потому что после пробежки и зарядки я вряд ли усну: в голове уже сложился план мои действий на воскресное утро, в котором я не выкроил времени ни на сон, ни на «заслуженное» безделье.

С прадедом я поговорил уже после утренней зарядки, когда смыл с себя пот и частично избавился под холодными водными струями от усталости. Юрий Григорьевич встретил меня на кухне привычным покашливанием, налил мне чашку кофе. Я заметил, что мешки под его глазами налились тяжестью, потемнели. Мой прадед словно провёл бессонную ночь или только-только вышел из запоя. Он будто бы с трудом удерживал голову: сутулился больше, чем обычно. Потирал грудь. Юрий Григорьевич отшутился в ответ на мой вопрос о его самочувствии. Ответил, что в его возрасте вопрос о самочувствии не стоит: «проснулся — уже хорошо».