Я – Товарищ Сталин 8 (СИ) - Цуцаев Андрей

Разговор продолжался, постепенно переходя к более лёгким темам. Клюге рассказал о своей недавней поездке в Баварию, где он провёл неделю в горах, наслаждаясь тишиной и природой. Он описал, как утренний туман окутывал вершины, а местные жители угощали его свежесваренным пивом в маленькой деревенской таверне. Он вспомнил, как один старый фермер рассказал ему о своих сыновьях, которые ушли служить в армию, и о том, как он боится за их будущее. Клюге говорил с лёгкой грустью, но его голос оживился, когда он описал вкус баварского хлеба, испечённого в дровяной печи.

Вицлебен поделился историей о новом спектакле в берлинском театре, который, по его словам, был слишком авангардным для его вкуса, но всё же заставил его задуматься о переменах в искусстве. Он описал сцену, где актёры, одетые в странные костюмы, изображали хаос городской жизни, и заметил, что это напомнило ему о текущем состоянии Берлина. Он упомянул, что даже в театральных кругах говорят о неуверенности, словно все ждут чего-то неизбежного. Его слова были осторожными, но Мария уловила в них нотку беспокойства, которое он старался скрыть.

Манштейн, обычно сдержанный, неожиданно вспомнил случай из своей молодости, когда он чуть не провалил экзамен в военной академии из-за спора с преподавателем о тактике Наполеона. Он описал, как преподаватель, старый пруссак с густыми бакенбардами, чуть не выгнал его из аудитории, но в итоге признал его правоту. История вызвала смех у Клюге, который заметил, что Манштейн всегда умел отстаивать своё мнение, даже если это грозило неприятностями. Мария поддерживала беседу лёгкими репликами, но её мысли были заняты анализом их слов о Беке и возможных переменах.

Когда вечер подошёл к концу, гости начали расходиться. Клюге и Вицлебен попрощались, их машины уже ждали у ворот. Манштейн предложил подвезти Марию обратно в город.

— Хельга, — сказал он, когда они вышли на террасу, — ты всегда умеешь сделать вечер интереснее. Но будь осторожна. Времена неспокойные, и даже такие разговоры могут навлечь беду.

Мария улыбнулась, её взгляд скользнул к звёздам, сияющим в ясном небе.

— Я ценю твою заботу, Эрих, — ответила она. — Но я всего лишь секретарь, который любит слушать умных людей. Надеюсь, мы скоро увидимся снова.

Манштейн кивнул, его лицо осталось непроницаемым, но в глазах мелькнула искра интереса.

— Доброго вечера, Хельга, — сказал он, открывая ей дверь машины.

Мария села в «Опель». Она знала, что её отчёт будет полон ценных деталей, но её миссия была далека от завершения. Берлин, как и этот вечер, был полон загадок, и она была готова их разгадывать.

В тот же июльский вечер, когда Мария Лебедева вела осторожный разговор в загородном доме в Ванзее, Герман Геринг находился в своём кабинете в центре Берлина. Массивное здание министерства авиации, монументальное и холодное, словно поглощало мягкий свет уличных фонарей, отбрасывая длинные тени на мощёную мостовую. Внутри кабинет Геринга был олицетворением его амбиций: стены, обитые тёмным деревом, украшали охотничьи трофеи и картины с изображением героических сражений, а над камином висел портрет фюрера, чей взгляд, казалось, следил за каждым движением в комнате. Тяжёлый письменный стол из красного дерева был завален документами, картами и моделью новейшего истребителя.

Воздух в кабинете был пропитан запахом дорогого табака и полированного дерева. Единственным звуком, нарушавшим тишину, было тиканье больших напольных часов в углу, чей маятник равномерно отсчитывал секунды. Геринг, одетый в безупречно сидящий мундир, сидел в кожаном кресле; его массивная фигура казалась ещё более внушительной в полумраке, освещённом лишь настольной лампой с зелёным абажуром.

На столе перед ним лежало письмо, только что доставленное адъютантом. Письмо было запечатано красным воском с оттиском, который Геринг узнал сразу — знак его ближайшего помощника, человека, которому он доверял самые деликатные дела. Он сломал печать и развернул плотный лист бумаги, исписанный аккуратным почерком. Его глаза, обычно холодные и расчётливые, пробежались по строчкам, и с каждым словом его лицо становилось всё более сосредоточенным. Пальцы, унизанные массивными перстнями, замерли на краю стола, а брови слегка нахмурились.

Геринг читал медленно, словно взвешивая каждое слово. Письмо было кратким, но в нём, очевидно, содержалось нечто, заставившее его замереть. Он отложил лист, откинулся на спинку кресла и глубоко вздохнул, устремив взгляд на портрет Гитлера над камином. Портрет, написанный в строгих тонах, изображал фюрера в профиль с суровым выражением лица, будто тот смотрел куда-то вдаль, в будущее, которое он обещал рейху. Геринг долго смотрел на это лицо, его пальцы медленно постукивали по подлокотнику кресла, выдавая внутреннее напряжение.

О чём было письмо, осталось неизвестным. Но что-то в этих строках задело его, всколыхнуло мысли, которые он обычно держал под контролем. Было ли это предупреждение? Указание? Или, возможно, намёк на что-то, о чём даже он, второй человек в рейхе, не был готов говорить вслух? Его взгляд, тяжёлый и задумчивый, скользил по портрету, словно ища в нём ответы. Он знал, что каждое решение, принятое сейчас, могло изменить ход истории, и эта мысль, как тяжёлый груз, легла на его плечи.

Геринг подошёл к окну, раздвинул тяжёлые шторы и посмотрел на ночной Берлин. Вернувшись к столу, он взял письмо и ещё раз пробежался глазами по строчкам. Затем, словно приняв решение, аккуратно сложил лист и убрал его в ящик стола, закрыв его на ключ. Портрет фюрера смотрел на него, и Геринг, на мгновение задержав взгляд, отвернулся. Его мысли кружились вокруг чего-то важного, чего-то, что могло изменить всё.

Глава 14

Токио утопал в тёплом июльском свете, когда утреннее солнце поднималось над горизонтом, заливая город золотистыми лучами. Улицы бурлили жизнью: торговцы на рынках Асакусы выкрикивали цены на свежие устрицы и мешки с рисом, рикши звенели, пробираясь сквозь толпы, а лепестки вишен, всё ещё цветущих в садах, осыпались на булыжники. Воздух был наполнен ароматами жареной рыбы, соевого соуса и цветущих азалий, а вечерние рынки манили прохожих яркими вывесками и гомоном голосов. Но в сердце города, за высокими стенами Императорского дворца, царила иная атмосфера — тишина, пропитанная торжественностью и древней традицией, где каждый звук, каждый шаг казались отголосками вековой истории.

Императорский дворец возвышался на холме, окружённый широким рвом, чьи воды отражали утреннее небо, переливаясь оттенками лазури и золота. Каменные стены, массивные и непроницаемые, хранили память о сёгунах и самураях, о временах, когда Япония была закрыта от мира. Над стенами возвышались изящные крыши дворцовых павильонов, их тёмная черепица блестела под солнцем, а изогнутые карнизы напоминали крылья журавля, готового взлететь. Сады вокруг дворца были шедевром сдержанной красоты: аккуратно подстриженные сосны, гравийные дорожки, выложенные с ювелирной точностью, и пруды, где плавали карпы, чья чешуя переливалась, словно драгоценные камни. В центре одного из прудов возвышался каменный мостик, покрытый мхом, а вдоль его берегов росли ивы, чьи ветви касались воды, создавая лёгкую рябь. Аромат цветущих азалий смешивался с утренней свежестью, а редкие порывы ветра приносили прохладу, напоминая о скоротечности лета.

Ворота дворца, массивные и украшенные резьбой с изображением хризантем — символа императорской власти, — охранялись стражами в безупречной форме. Их лица оставались неподвижными, словно высеченные из камня, а движения были выверенными, как у часового механизма. За воротами открывался внутренний двор, где каждый камень и каждый куст были частью тщательно продуманного узора, созданного, чтобы внушать благоговение. Дорожки из белого гравия вели к главным павильонам, окружённым деревянными галереями, чьи столбы, покрытые лаком, блестели в лучах солнца. Вдалеке виднелся главный зал приёмов, его крыша, украшенная позолотой, сияла, напоминая о величии императорской власти.