Второгодка. Пенталогия (СИ) - Ромов Дмитрий

Вид у Никиты был уставший, измученный, как у загнанного зверя. Как у человека, который не спал несколько дней, а теперь решился на всё. Руки его едва заметно дрожали. Волосы на голове казались грязными, засаленными. Они были всклокоченными. Я ясно видел, что последние дни у него были непростыми.

– А разве ты получаешь не то, что заслужил? – твёрдо, но негромко спросил я.

– Что⁈

Он прищурился, прожигая меня взглядом, а потом, не сдержавшись, прорычал:

– Убью… Убью, паскуда… Сука! Клещ! Впился в меня, мерзкая тварь! Убью!

Голос его прозвучал гортанно и дико, словно передо мной стоял не человек, а зверь. Древний, не знающий морали, умеющий только убивать и пожирать чужую плоть. От этого голоса волосы на моём затылке встали дыбом, как у волка, готовящегося к броску. Но бросаться на него было нельзя.

– Убью‑у‑у! – повторил он и передёрнул затвор.

– Так ты меня уже один раз убил, – пожал я плечами, стараясь говорить как можно спокойнее, хотя сейчас это давалось заметно тяжелее.

Я ждал этой встречи, знал, что она будет и что этим закончится наш ужин с Катей, не сомневался. И вот теперь наступал момент истины.

– Разве можно убить дважды? – усмехнулся я.

Он нахмурился. Глаза его забегали по моему лицу, по моей фигуре.

– Ты уже убивал меня, Никитос, – повторил я. – Ты ведь уже понял, кто я, да? Конечно, ты понял. Ты же никогда не был тупым. Я знаю, ты всю жизнь жил и боялся, что этот момент настанет, и тебе придётся посмотреть мне в глаза. На том свете или на этом, да?

Он прищурился, захрипел, но ничего не ответил.

– Ты забрал мою женщину, – продолжил я. – Ты забрал мою жизнь. Ты хотел стать мной и присвоить всё, что было со мной связано. Но счастья тебе это не принесло, правда? Ты думал – богатство, деньги, почести, положение, сила, страх подчинённых принесут тебе счастье. И ты начал молиться презренному металлу, своему золотому быку. Он сделался для тебя Богом. Но лучше тебе не становилось, точно?

– Наваждение! – прохрипел Никита.

Глаза его помутнели, и он левой рукой потянул ворот сорочки, распуская галстук и давая себе больше воздуха.

– Ты кто, сука, такой? – прорычал он.

– Ты скажи, – ответил я. – Сам. Назови моё имя.

– Кто ты такой? – будто не слыша меня, повторил он.

– Может быть, – усмехнулся я, – я тот, кто прикрыл тебя в кишлаке, когда ты вышиб мозги старику? Помнишь афганских бандосов? Так разве я не тот, кто тебя не бросил там и никому не рассказал, что ты пытался свалить до прихода наших. А может быть, я тот, кто взял на себя твой косяк с отпущенным подозреваемым? Потому что тебя могли бы выпнуть из органов. А может быть, я тот, кто никому не рассказал, что та афганская цыпочка, которая в постели была как зверь, помнишь, которая высасывала из тебя все соки, практически завербовала тебя? А, может быть, я именно тот, кто…

– Хватит! – рявкнул Никитос. – Заткнись!

Было видно, что он держался исключительно на силе воли.

– Кто тебе рассказал всю эту херню? – загромыхал он. – Кто? Роза? Или, может, Мамаев? Этот мудак толстожопый?

– Об этом никто не мог знать, кроме тебя и Бешеного. Про Тонечку, про проглоченную иголку, про выброшенные ключи, про то, как в школе мы подрались из‑за Жигулиной.

Он зарычал, не понимая, что происходит.

– А кто мне рассказал, – усмехнулся я, – про чёрную пустоту в твоих глазах, когда ты навис надо мной? Помнишь, когда я лежал, захлёбываясь в собственной крови, когда она пузырилась на моих губах? Ты помнишь? Смёрзшийся снег, смешанный с землёй из ямы, лес и острый свет фар. Ты помнишь это?

– Нет! – крикнул он. – Нет, я всё это забыл. И тебя забыл!

– Не забыл, – усмехнулся я, – Ты ничего не забыл. И я тоже. Я помню твои глаза, когда ты направил ствол мне в лицо.

– Нет… – поморщился он и схватился руками за голову.

– Ты продал меня! – кивнул я. – Продал! Обменял мою бессмертную душу на презренный металл! Чтобы трахать мою женщину, чтобы жить моей жизнью, чтобы стать мной, да? Как так вышло, Никитос? Ведь ты был смелым. Ты был дерзким, умным, красивым. Впрочем… в тебе всегда была зависть. Любовь к бабкам. А мне было плевать на деньги. И тебя это бесило. А ещё тебя бесило, что я знал, какой ты на самом деле, но не отворачивался от тебя, да?

– Ничего, ничего, – прохрипел Никита и вытащил из кобуры пистолет. – В первый раз не получилось, но сейчас точно получится.

Он навёл ствол на меня. Сердце ёкнуло. Нет, страшно не было, но было очень похоже на тот раз.

– Где документы? – рявкнул он. – Акции? Уставные? Векселя? Где это всё? Где Усы? Это ведь твоих рук дело? Твоих! Теперь я точно не сомневаюсь. Бешеный. Сука! Сука! Как такое возможно⁈ Я ведь сразу подумал, что это ты! Сразу!

Он помотал он головой.

– Так ты возьми вот этот, – усмехнулся я и скинул куртку.

– Что ты делаешь⁈

– Не помнишь нашу фишку? По спине редко хлопают, да? А если ещё тонкую дощечку с поролоном…

Я повернулся к нему спиной и задрал рубаху.

– Бери, брат. Он твой. Аккуратно только.

Между лопаток у меня был приклеен тот самый «Макарыч».

– Помнишь, да? – усмехнулся я, отрывая пластырь. – Это ведь ты придумал, как пронести пушку. Не забыл? Держи! Ты ведь уже один раз стрелял из него, правда? Попробуй ещё разок, если сможешь, конечно…

Я протянул ему его пистолет, и он ощерился.

– Я говорил, что это ты залез в сейф. Говорил. Они не верили. Идиоты…

– Они просто не знали меня раньше, – засмеялся я. – Круто, что можно вот так, не притворяясь поговорить с тобой. Кстати, Никитос, часто я тебе снился в последние тридцать лет?

– Каждую ночь, сука, каждую ночь, – ответил он, мотая головой.

– Я так и думал. Знаешь, если бы я тебя грохнул, наверняка, тоже никогда не смог бы себя простить.

Он был как во сне и, кажется, уже терял связь с реальностью. Я бы не удивился, если бы вместо меня сегодняшнего, он видел того меня, старого.

– Бешмет… где бумаги… куда ты, сука, их задевал… хватит твоих сраных шуточек… ты думаешь, я не выстрелю? Ты думаешь, я не выстрелю?

– Чего мне об этом думать‑то? – усмехнулся я. – Я точно знаю, что ты это можешь. Видал разок.

– Зачем ты вернулся? Зачем⁈

– А ты как думаешь? – усмехнулся я.

– Отомстить? Да, отомстить…

– Мелко, брат. Это слишком мелко. Мы с тобой кто, Никита?

– Менты, – ответил он, так же, как и в прошлый раз, в последний день моей жизни.

– Опять ты за своё, – покачал я головой. – Мы с тобой последние защитники справедливости. Забыл?

Он прищурился, ничего не отвечая.

– Весь мир только на нас и держится, – продолжил я. – И у нас с тобой есть принципы. Кодекс. Помнишь?

– Были! – ответил он. – Были да сплыли!

– И что ж ты натворил? Убил, ограбил, оклеветал. Стременных, – загнул я палец. – Фаргус, Копейкин, Рахматуллин…

Я загнул все десять пальцев, перечислив всех, кто фигурировал в досье Калякина.

– Они сами были виноваты, – покачал головой Никитос, – они, сука, сами виноваты.

– И я был сам виноват?

– Ты! – воскликнул он, и глаза его вспыхнули адским пламенем. – Ты у меня вообще как кость в горле был всю жизнь, со своими сраными принципами, со своим долбанутым кодексом! Всё самое лучшее тебе. Бабы, звания, должности – тоже тебе.

– Так Катюха‑то тебе нужна была только чтоб мне насолить что ли? – усмехнулся я. – А когда меня грохнул, в ней и надобность отпала, так?

– Сука ты, Бешметов! Сука! Опять припёрся. Жизнь мне портить, да? Но ничего, это ненадолго. Я не жалею, ты понял? Я бы снова, окажись там, завалил тебя. Тварь!

Он поднял руку с «Макаровым» и навёл ствол мне в грудь.

– Люди не меняются, – пожал я плечами. – Давай. Если ты не понял, это тебе не поможет. Я ведь снова приду. Вернусь и буду клевать твою печень, пока ты не заплатишь за те жизни, которые забрал, пока не заплатишь за сломанные судьбы. Кровь убитых взывает о справедливости. Вот я и восстанавливаю…