Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей

Потом Сашка достал гитару — старенькую, семиструнную, с облупившимся лаком. Зазвучали простые, наивные песни — про тайгу, про комсомольские стройки, про «синий платочек». Иван не знал слов, но подпевал тихо, вполголоса, ловя общее настроение. Катя, сидя рядом, тихонько подхватывала припев, и её голос, чистый и немного грустный, сливался с хрипловатым баритоном Сашки.

В какой-то момент Иван откинулся на спину и уставился в небо. Белая ночь только начиналась, и в его сияющей глубине уже проступали первые, самые яркие звёзды. Он смотрел на них и думал, что эти же самые звёзды видел и в 2018-м. Они были единственным мостом, неизменным свидетелем его невероятного путешествия. Но сейчас они не вызывали тоски. Они были просто красивы.

«Я здесь, — понял он. — Я не просто существую. Я живу».

Ужин в квартире Борисовых в тот вечер был особенным. Анна Борисова приготовила зразы — блюдо, на которое обычно не хватало ни времени, ни сил. Сам Борис Борисович вернулся домой раньше обычного и был необычно оживлён. Он даже достал бутылку грузинского «Киндзмараули», что случалось лишь по самым особым случаям.

— Ну что, студент, — обратился он к Ивану, когда сели за стол. — Год позади. Каковы итоги?

Иван, отложив вилку, сделал вид, что задумался.

— Итоги… Итоги, отец, пока промежуточные. Заложили фундамент. В науке и… в других вопросах.

— Слышал, тебя Жданов в свою лабораторию взял, — как бы между прочим заметил Борис Борисович. — И с Аничковым ты общаешься. И с Ермольевой. Неплохо для второкурсника. Лучше, чем неплохо.

— Лёва у нас золотой, — с гордостью в голосе сказала Анна, дотрагиваясь до его руки.

— Золотой, не золотой… — Борис Борисович отхлебнул вина. — Но польза от его деятельности идёт. Реальная. Её заметили.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Собственно, к чему я это. Меня сегодня утвердили в новой должности. — Он выдержал паузу, глядя на сына. — Буду руководить аналитическим отделом. Уровень… достаточно высокий.

— Борис! Поздравляю! — Анна всплеснула руками.

Иван тоже кивнул.

— Поздравляю, отец. Это заслуженно.

— Заслуженно, не заслуженно… — Борис Борисович снова сделал вид, что скромничает, но Иван видел в его глазах искру удовлетворения. — В характеристике, знаешь ли, отдельным пунктом было отмечено… что я «являюсь родителем образцового комсомольца-выдвиженца, чья рационализаторская и научная деятельность положительно характеризует воспитание в семье». — Он отпил ещё глоток. — Так что, выходит, и ты свою лепту внёс.

Иван понимающе кивнул. Так оно и работало. Его успех укреплял позиции отца, а возросший статус отца, в свою очередь, давал ему, Льву, ещё более прочный тыл. Стратегия «контролируемой эскалации» работала как швейцарские часы.

После ужина, когда Анна ушла на кухню мыть посуду, Борис Борисович кивком пригласил сына на балкон. Они вышли. Воздух был прохладен и свеж. Где-то вдали гудел пароход.

— Ты многого добился, Лёва, — тихо начал отец, облокачиваясь на перила. — По-настоящему. Я… горжусь тобой. — Эти слова дались ему, человеку сдержанному, видимо, нелегко. — Но я чувствую, ты засиделся в этих лабораториях и библиотеках.

Иван насторожился.

— В смысле?

— В прямом. Теория — это хорошо. Фундаментальная наука — важно. Но не забывай, для чего ты всё это затеял. Летняя практика скоро. Не отлынивай. Пора тебе окунуться в самую гущу. В грязь, в кровь, в настоящую больничную жизнь. Ощутить, что такое медицина без глянца. Без светил и семинаров. Там, на передовой, и видно, что по-настоящему нужно. — Он повернулся к сыну, и в его глазах не было приказа, только отеческая, немного усталая мудрость. — Совет, сынок. Не более.

Иван смотрел на проступающие в сумерках контуры строгих ленинградских дворов. Отец был прав. Он слишком увлёкся игрой в «науку будущего» в тепличных условиях. Пора было вспомнить, ради чего он, Иван Горьков, вообще стал врачом. Ради пациента. Ради одной-единственной жизни, висящей на волоске.

— Понял, отец, — тихо сказал он. — Спасибо за совет.

Борис Борисович просто хлопнул его по плечу, и в этом жесте было больше тепла, чем в самых пафосных речах.

В один из выходных Иван и Катя отправились на выставку. Не в Эрмитаж и не в Русский музей, а в ДК Первой пятилетки, где проходила выставка «Картин Ленинградского Областного Дома художника».

Зал был полон людей. Женщины в скромных платьях, мужчины в гимнастёрках и гражданских костюмах, немногочисленные дети — все неспешно переходили от одного полотна к другому.

— Ну что, искусствовед, — улыбнулся Иван, — просвещай.

Картины были… предсказуемы. Гигантские, написанные в коричневато-серых тонах заводские цеха, из которых лилось малиновое пламя стали. Улыбающиеся, румяные колхозницы на фоне золотых хлебов. И, конечно, он — Сталин. Мудрый, спокойный, с трубкой в руке, стоящий над картой великих строек или внимательно слушающий какого-нибудь старого рабочего.

«Соцреализм в его первозданной, неповторимой красоте», — с внутренней усмешкой подумал Иван.

— Ну и агитки, — не удержался он, тихо буркнув Кате на ухо.

— Не все, — так же тихо ответила она и взяла его под руку, подвод к другому краю зала. — Смотри.

Там висели пейзажи. Неброские, лишённые пафоса. Серое небо Невы, мокрые булыжники мостовой, ветер, гонящий по Охте последние жёлтые листья. И портреты — не вождей, а простых людей: уставшая женщина-уборщица, старик-сапожник, задумчивая девочка с книгой.

— Вот это… другое дело, — признал Иван.

— Искусство всегда находит лазейки, — прошептала Катя. — Даже в самые суровые времена.

К одному из таких «непарадных» пейзажей — изображению старого, дореволюционного особняка, занесённого снегом — был прикован немолодой, щуплый человек в поношенном пиджачке. Он стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на картину с такой тоской, что Иван не выдержал.

— Сильно, — сказал он, просто чтобы что-то сказать.

Художник, а это был он, вздрогнул и обернулся.

— Да… спасибо, молодой человек. — Голос у него был тихий, усталый. — Рисовал с натуры. Тот дом… его в прошлом году снесли. На его месте цех строят.

— Жаль, — искренне сказала Катя.

— Что поделать… Прогресс. — Художник горько усмехнулся. — Раньше, при «Мире искусства», мы б ещё поспорили, нужен ли такой прогресс… А теперь — тематический план, товарищ. Строительство и трудовой энтузиазм. А это… — он махнул рукой на свой пейзаж, — … это, выходит, отсебятина. Пережитки.

Он ещё немного постоял с ними, тихо жалуясь на невозможность достать хорошие краски и на засилье «конъюнктурщиков», а потом, кивнув, отошёл, растворившись в толпе.

После выставки они вышли на светлую, почти дневную улицу. Белая ночь вступала в свои права, окрашивая город в сиреневые, молочные тона.

— Мой отец любил водить меня на выставки, — вдруг сказала Катя, глядя перед собой. — Он говорил, что искусство — это последнее прибежище свободы. Когда всё вокруг пытаются загнать в рамки, холст остаётся местом, где можно быть собой.

Иван молчал, давая ей выговориться.

— А ты знаешь, Лёва… — она остановилась и посмотрела на него. — Иногда я смотрю на тебя и не понимаю. Ты видишь в этой эпохе столько ужасного. И это правда, оно есть. Но я… я вижу и другое. Я вижу её масштаб. Её энергию. Эту… странную, суровую красоту. Как тот пейзаж. Непарадную, настоящую.

Иван взял её руку. Её пальцы были тонкими и холодными.

— Я знаю, Катя. Я это чувствую. Страх никуда не делся. Но появилось… что-то ещё. Чувство долга. И чувство места. Я начинаю понимать, что это и есть моя жизнь. Со всеми её тенями и этим… вот этим странным северным светом.

Они дошли до её дома и долго стояли у подъезда, не в силах расстаться. Их связь, рождённая в подпольной лаборатории и отточенная в бюрократических битвах, теперь уходила корнями глубже — в общее понимание этой сложной, трагической и прекрасной эпохи, в которой им выпало жить.

Летняя практика началась с городской больницы им. Мечникова. Теперь они были не просто наблюдателями, а фельдшерами — ближайшими помощниками врачей. Сашка горел, как маяк. Он бегал по коридорам, выполняя поручения, с упоением ставил банки и делал уколы, видя в каждом действии кирпичик в строительстве светлого будущего. Катя работала с тихой, сосредоточенной эффективностью. Иван старался применить свои знания точечно — посоветовать более эффективную схему обработки раны, усовершенствовать ведение истории болезни.