Железный лев (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич

И они начали погружаться в детали.

Молодому графу требовалось электричество. Много. Паровых генераторов под рукой не имелось, равно как и иных других. Поэтому он решил пойти по пути местных изобретателей. И попытаться подключить молнию.

Поэтому — открытая местность.

Он хотел просто воткнуть шест повыше и по нему проложить громоотвод из толстого провода. Только уводить его в землю, пропуская через реактор. А может и не так поступить.

Кто ему мешает изготовить генератор постоянного тока?

Ну и воткнуть какой-нибудь простенький ветряк на той косе, подняв его на штанге. Много ведь не требовалось для опытов и экспериментов. Наверное…

Лев думал.

Напряженно.

Так-то ему знаний хватало, только ученым или технологом он не являлся. Что-то знал. Что-то видел. Что-то слышал. О чем-то мог догадаться и сам. Но…

— Коляску вы не отпускали? — после долгого раздумья, спросил он.

— Нет. Она ждет меня.

— Тогда поехали к Николаю Ивановичу. Мне нужно с ним посоветоваться. В предстоящем деле очень сильно могут пригодиться физический и химический кабинеты. И, быть может, не нужно сруба на косе. И намного полезнее сказаться дополнительное оборудование…

[1] Сам автор такую порой ест и сам, не имея никакого антагонизма. Но он сам неоднократно видел эти счастливые лица, которые видели эту еду. И решил обыграть их позицию.

[2] В Российской империи в 1843 году азотной кислоты не производилось вообще, разве что в лабораториях, а серная выпускалась в очень малом количестве.

[3] До 2-ой Тихоокеанской войны между Перу и Чили была полоса земли, принадлежащая Боливии.

[4] 30 000 пудов приблизительно около 500 тонн. Здесь даны не точные данные, а оценка главного героя, который не имел пока подходящих сведений.

[5] Здесь идет речь о процессе Биркеланда-Эйде, который был открыт в 1903 году.

Часть 2

Глава 9

1843, октябрь, 5. Москва

— Я слышал, что в Казани появился новый, яркий ученый. — произнес Александр Иванович Герцен.

— Лобачевский? — уточнил Станкевич.

— Нет, нет. Он же давно уже живет там. Какой-то совсем молодой.

— Толстой Лев Николаевич, — с мягкой усмешкой произнес Виссарион Прокофьевич, который оказался завсегдатаем этого кружка.

— Да. Точно. Он. — отозвался Герцен. — Столь юный и уже столь преуспевший. Вы читали ту статью, в которой высказывается и описывается гипотеза о сотворения мира? Это же сокрушительный удар по клерикам! Если удастся ее доказать, то церковь будет полностью и безоговорочно уничтожена! Нам непременно нужно привлечь его. Очень деятельная натура!

— Александр Иванович! — воскликнул Хомяков. — Не увлекайтесь! Вы порой забываете, что священники тоже люди и у них есть свои слабости.

— Речь не о том, — вмешался Станкевич. — Если удастся доказать эту гипотезу, то всякую религию можно будет трактовать только и исключительно как аллегорию. Понимаете? А это ведь свобода совести, чести и разума.

— Друзья, — подал голос Виссарион Прокофьевич, — я поверенный в его делах. И я вам не советую с ним связываться. Тем более, искать в нем союзника против церкви.

— Отчего же? — удивился Станкевич.

— Лев Николаевич служит алтарником при архиепископе Казанском. Ответьте мне — ставит ли такой человек своей целью борьбу с церковью? И если да, то отчего этим всем занимается?

— Так он истово верующий?

— Не сказал бы. Но ссориться с церковью не спешит. Я как-то спросил у него, не злит ли его то, что церкви утопают в золоте, хотя Иисус изгонял менял из храма…

— И что же он ответил? — поинтересовался Герцен.

— Что я путаю теплое с мягким. И что да, действительно, излишние богатства церкви давать не нужно. Иначе она начнет вести свою самостоятельную политику и чудить. А потом добавил, что будто бы большая часть людей на земле остро нуждается в церкви, так как в силу своего умственного развития и моральных качеств без нее превращается в совершенных животных. А так хоть кто-то и что-то держит их в руках.

— Определенный смысл в его словах есть, — согласился Хомяков Алексей Степанович. — Хотя, конечно, я не могу согласить со столь грубым и радикальными суждениями.

— Да, — нехотя кивнул Александр Иванович Герцен. — Зерно здравое я тоже вижу. Без неукоснительно соблюдаемых законов общественного порядка и устроения не добиться. И если церковь рассматривать с этой стороны, то… хм… Но отчего же он считает, будто у людей иначе нет будущего?

— По его мнению, эту мысль доказывает поведение наших дворян и детей богатых родителей в либеральных странах.

— Поясните.

— Лев Николаевич мне как-то заявил, что после того, как Екатерина Великая освободила дворян от обязательной службы, они проявили себя самый паскудным образом. Пустились во все тяжкие и ныне, если им, это возможно по здоровью и деньгам, ничем более не промышляют, кроме всякого распада и распутства. И это можно было бы принять за выверты самодержавия, но во Франции мы видим то же самое у молодежи в состоятельных семьях. По его мнению — человек суть животное. Да, встречаются отдельные личности, достаточно развиты для самоконтроля и осознанности поведения. Но, в массе, только угроза расправы, желательно неминуемой, ограждает «этих макак», как он выражается, от всякой мерзости.

— Однако! — ахнули присутствующие.

— Я же вам говорю, он вряд ли будет с нами сотрудничать.

— Но разве его не гнетут эти душители свобод и воры?

— Как вам сказать, друзья… — задумчиво произнес Виссарион Прокофьевич. — Лев Николаевич считает, что всех патриотов нашего Отечества, вышедших против Николая Палкина на Сенатскую площадь, следовало бы повесить или даже колесовать.

— Кхм… — поперхнулся Станкевич, а остальные обалдело уставились на говорящего.

— Но почему⁈ — воскликнул Герцен.

— Он считает, что первое и базовое право любой власти — право на самозащиту. И та власть, которая перестает его реализовать — гибнет, что с изрядной вероятностью провоцирует смуту. Лев Николаевич полагает, будто бы Петр Великий наказал бы всех участников очень сурово. И в Англии бы также поступили даже сейчас. А за Николая Палкина нам всем надлежит свечки ставить и молиться. Ибо такого терпеливого человека еще поискать.

— Вот прямо так и говорил? — удивился Хомяков.

— Так и говорил. И уж будьте уверены — он не шутил. От него пахнет кровью. Слышали, как он голыми руками избил до беспамятства четверых разбойников, которых к нему подослали с дубинками? Зря.

— Какой же он… — скривился Станкевич.

— Какой? — спросил Герцен.

— Лев Николаевич попросту лишен сердца, — усмехнулся Виссарион Павлович. — По его же собственным словам.

— И как это понимать?

Ну стряпчий и пересказал им уже набиравшую популярность в консервативных кругах тезу про юность, сердце, разум и либерализм с социализмом.

— Однако! — немало удивился и даже в чем-то разозлился Станкевич. — Неужели он так думает?

— Он как-то объясняет это высказывание? — нахмурился Герцен. — У него есть для него основания?

— На его взгляд — да. Он считает, что с годами человек отходит от возвышенных форм идеализма. Он становится материальным, приземленным и в чем-то даже черствым. А все потому, что, волей-неволей сталкиваясь с тем, как устраиваются дела на самом деле, не находя в них ни капли того светлого, что обычно движет идеализмом… он словно бы трезвеет…

Так и беседовали.

Виссарион Прокофьевич давно посещал эти встречи, хоть и нерегулярно. Интересно, но как-то все по-детски. Однако после вербовки его в третьем отделении, он получил новый смысл для этих визитов. Ему нравилось тешить свое самолюбие, тем, что он в состоянии любого из этих болтунов бросить в жернова империи…