Жуков. Халхин-Гол (СИ) - Алмазный Петр

Разведка доносила о подтягивании резервов, а в поведении противника сквозила та самая ослиная тупость, когда, не сумев взять лобовой атакой, начинают биться об стену снова и снова, надеясь проломить ее ценой собственных черепов.

И они полезли. Снова в том же районе, подбросив до четырех пехотных рот при поддержке артиллерии, но на этот раз мы были готовы куда лучше. Мои приказы по инженерному укреплению позиций, которые Никишев вначале считал излишней суетой, начали приносить плоды.

С КП докладывали: «Пошли!». Я прильнул к стереотрубе. В темноте полыхали вспышки выстрелов, трассирующие строчки прошивали ночь, но наши окопы молчали, командиры берегли бойцов.

Я знал, что сейчас основная масса пехоты отсиживается в блиндажах, а в траншеях — лишь наблюдатели и дежурные расчеты. Пусть японцы понапрасну расходуют снаряды. И лишь когда их пехота, крича «Банзай!», поднялась в атаку, наши позиции ожили.

Застрочили пулеметы, ударили минометы. Особенно отличились бойцы 603-го полка Заиюльева — ребята стояли насмерть, отбивая одну атаку за другой. А потом, в самый критический момент, из-за нашего фланга выползли стальные чудовища — танки капитана Копцова. Я видел в окуляры, как батальон врезался в японские порядки, давя и расстреливая все на своем пути. Это был не бой, а избиение.

К утру все стихло. Противник, оставив на подступах до пятисот своих солдат и горы вооружения, ретировался. Потеряли и мы людей — война без жертв не бывает, и каждая такая потеря — словно ножом по сердцу, но японцы заплатили вдесятеро дороже.

Однако радоваться было рано. Их наглость после такого разгрома лишь подтверждала, что это не конец, а только начало. Авиаразведка докладывала о подтягивании новых сил к нашим флангам, об усилении японской авиации.

Они зализывали раны, чтобы нанести новый, еще более сильный удар. Меня бесила эта восточная упертость, но и вызывала невольное уважение. Хороший враг — тот, кто не сдается, но тем вернее его нужно уничтожить.

Оборону, построенную на скорую руку, Восемнадцатого сентября мы подписали с Никишевым и Богдановым приказ № 00148. Это была не просто бумага. Это была плоть и кровь будущей обороны.

Я разделил полосу на два боевых участка — Южный и Северный, во главе поставил проверенных командиров, Потапова и Терехина. Да, я знал, что в будущем Потапов попадет в плен, но это не отменяло, что здесь и сейчас он был первоклассным командиром. Я дал им право в критический момент вводить в бой танковые батальоны — без долгой волокиты с запросами в штаб. Скорость решает все.

Мы строили оборону вглубь, с отсечными позициями, чтобы любое вклинивание противника оборачивалось для него ловушкой. Приказал держать бойцов в укрытиях во время артналетов, минировать передний край, опутывать его колючкой. Каждая мелочь, каждая траншея — это чья-то спасенная жизнь. Жизнь наших бойцов.

Стоя у карты, я чувствовал, как внутри закипает знакомая ярость. Хорошо, самураи. Вы хотите войны? Вы ее получите, но это будет не ваша война. Это будет та война, которую я, Алексей Волков, наученный горьким опытом Афгана, принесу вам сюда, в монгольские степи. И вы еще пожалеете, что не оставили свои амбиции после ночи на тринадцатое сентября.

Семья прибыла в Соловьевск на закате, когда длинные тени от бараков и штабных машин ложились на вытоптанную землю. Мне доложили об их прибытии, когда я заканчивал диктовать очередную шифровку. Сердце странно и тяжело стукнуло в груди — не мое, а то, что осталось от него, Жукова, но и мое тоже, потому что я уже сжился с этой судьбой.

Я вышел из палатки и увидел их. Стояли у грузовика, пыльные, уставшие. Александра Диевна, высокая, прямая, с лицом, осунувшимся от дороги. И две девочки — Эра и Элла, притихшие, с огромными глазами, в которых читалась и усталость от долгого пути, и робкое любопытство.

— Георгий, — первой заговорила Александра Диевна.

Ее голос был ровным, но в нем слышалось напряжение.

Я подошел, чувствуя себя нелепым актером на чужой сцене. Что я мог сказать им? Что я не совсем тот, кого они ждали? Нет. Этого они, да и никто никогда не узнает. Хотя бы потому, что подобные заявления попахивают психушкой.

— Саша, — выдавил я, и это имя показалось мне чужим. Наклонился к девочкам. — Дочки…

Элла, младшая, не выдержала и рванулась ко мне, обвившись тонкими ручками вокруг шеи. Ее волосы пахли пылью.

— Папка! — прошептала она, зарывшись лицом в мою гимнастерку.

Я обнял ее, и что-то острое, давно забытое, стиснуло горло. Эра стояла чуть поодаль, смотря на меня с серьезным, не по-детски оценивающим взглядом. Она была старше, больше понимала.

Мы устроились в моей тесной командирской землянке. Александра Диевна разливала чай, привезенный из Москвы. Девочки, ожив, наперебой рассказывали о дороге, о поезде, о том, как видели в степи диких лошадей.

Я смотрел на них, слушал и чувствовал, как внутри нарастает тяжелое, холодное решение. Здесь, в двух шагах от линии фронта, под вой сирен и гул артиллерии? Нет. Это было бы безумием и предательством.

Когда девочки немного успокоились, я встретился взглядом с Александрой Диевной.

— Здесь вам оставаться нельзя, — сказал я тихо, но так, чтобы слышали все. — Это не место для женщин и детей.

Эра испуганно посмотрела на меня. Элла захныкала:

— Мы же только приехали… Мы с тобой, папка.

Я взял ее маленькую руку в свою, грубую, исчерченную морщинами и шрамами.

— Знаю, ласточка, но здесь война. А вам нужно быть в безопасности. Поедете к бабушке, обратно в Смоленск. Там сейчас яблоки в саду… Вам там лучше…

— Георгий, — снова начала Александра Диевна, и в ее глазах я прочел не упрек, а понимание.

Она знала меня — настоящего. И, возможно, чувствовала что-то необъяснимое во мне нынешнем.

— Решение окончательное, Саша, — сказал я твердо, уже голосом комкора. — Завтра же утром вас отправят обратно. Сопровождение будет.

В землянке воцарилась тишина. Элла тихо плакала, уткнувшись в плечо сестры. Я встал, подошел к ним, положил руку на голову Эры.

— Война не навсегда, — сказал я, и это была правда, которую знал только я один. — Она кончится. И мы будем вместе. А пока моя война — здесь. А ваша — ждать меня. Ждать и беречь себя. Это ваш фронт.

На рассвете я вышел из землянки, оставив их одних. Черная, беззвездная ночь выцветала. Где-то на востоке вспыхивала зарница — то ли гроза, то ли артобстрел. Я стоял и смотрел в эту темноту, сжимая в кармане комок платка, который подарила Элла на прощание.

Внутри было пусто и холодно. Оказалось не так-то просто встретиться с семьей, которая одновременно и моя и чужая, но я знал, что поступил правильно. Их безопасность была теперь еще одним рубежом, который я был обязан удержать. Любой ценой.

И словно в подтверждение этого, с юга раздался тяжелый, медленно нарастающий гул. Я мгновенно понял, что это, укоряя себя за то, что не отправил жену и дочек еще вчера, сразу по прибытии, но сейчас некогда было заниматься самобичеванием.

К землянке подкатила «эмка», из нее высунулся Воротников.

— Товарищ командующий, вас просят срочно прибыть на КП!

— Миша, останешься здесь, с моими. Головой за них отвечаешь!

Глава 17

Я бросил последний взгляд на бревенчатую дверь землянки, за которой оставались люди которые могли сделать меня уязвимым на этой войне. Никогда больше не позволю семье приезжать ко мне на фронт. Я сел в машину.

— На КП! — рявкнул я водителю, и «эмка» рванула с места, оставляя позади маленький островок моей только что наметившейся личной жизни, который теперь охранял один-единственный лейтенант. Правда — Воротников, которому можно доверять.

Страх, сомнения, укоры — было теперь роскошью, которую я точно не мог себе позволить. Противник сделал свой ход. Теперь очередь была за мной. «Эмка» неслась по пыльной степной дороге, подпрыгивая на ухабах.

Я молча смотрел в лобовое стекло, на розовеющую полосу зари на востоке. Внутри было пусто и холодно, будто вымерло. Этот грохот на юге был закономерен — я ждал его, но не сейчас, не в тот миг, когда за спиной оставались три хрупкие жизни.