Инженер Петра Великого 7 (СИ) - Гросов Виктор

Эта весть, вырванная у врага, стала мощным лекарством. Она не меняла их отчаянного положения здесь, на Пруте, однако вернула ему то, что он почти утратил, — веру в самого себя. Он мог ошибаться в тактике, но в главном, в стратегии построения новой России, он был прав.

Император выпрямился. Тяжесть, давившая на плечи, отступила. Он посмотрел на ошеломленного его преображением янычара, и на его губах появилась улыбка.

— Уведите его, — бросил он преображенцу. — И перевяжите рану. Он принес добрую весть.

Когда пленного вывели, Петр подошел к карте. Он все еще был в ловушке, зато теперь он смотрел на нее без прежней безысходности.

На следующий день снова собрался военный совет. На столе вместо карт лежало лишь несколько потрепанных донесений.

Опираясь на палку, фельдмаршал Шереметев с трудом поднялся.

— Государь, —его голос был далек от заискивания, — провианта в полках — на один день, и то если делить сухарь на двоих. Фуража нет вовсе, лошади начнут падать. Пороха для ружей хватит ненадолго, для пушек — на один бой. В лазарете более двух тысяч больных и раненых. Армия небоеспособна.

Петр смотрел на него без гнева.

Старик… Осторожен, как всегда. Честен, предан до мозга костей, однако его храбрость — это храбрость терпения.

— Любая попытка прорыва в нынешнем состоянии обернется бойней, — продолжал Шереметев. — Нас сомнут. Мы не пройдем и версты. Мое мнение, и я прошу всех присутствующих его подтвердить: единственный путь сохранить людей и остатки войска — немедленно начать переговоры.

Воцарилась тишина. Первым ее нарушил Меншиков. Светлейший, всегдашний сторонник самых отчаянных авантюр, на этот раз говорил тихо.

— Фельдмаршал прав, государь. Воевать нам боле нечем. Голодный бунт — дело нескольких дней. Почетная сдача — дипломатический маневр, а не позор. Мы сохраним армию, сохраним тебя. А значит, сохраним и Россию. Дадим туркам откуп, уступим земли — невелика цена…

Алексашка… Хитер, шельма. И сейчас не о чести печется, а шкуре. Ворует безбожно, но предан, как пес. И сейчас его страх — его главный противник. Его правда — это животный инстинкт.

— Невелика цена⁈ — Петр ударил кулаком по столу. Он вскочил, опрокинув походный стул, и его огромная фигура нависла над генералами. — Ты предлагаешь мне торговаться честью Империи, как барышник на торгу⁈ Переговоры⁈ Сдача⁈ Вы предлагаете мне, первому Императору Российскому, в первом же походе под новым знаменем бросить оружие к ногам басурмана⁈

Его горящий взгляд метался от одного лица к другому в поисках поддержки, но натыкался на стену.

— Речь не о моем личном позоре, господа! Бог с ним! Речь о цене этого поступка для всей Империи! Помните Нарву? Где мальчишки-семеновцы, оставшись без офицеров, встали в каре и умирали молча. Никто не просил пощады! Они создали легенду! А вы предлагаете мне, их императору, предать эту память⁈ Мы можем все до единого лечь здесь, в проклятой грязи. Однако легенда о гвардии, что билась до последнего, станет тем камнем, на котором будут строить будущие поколения! А сдача первого Императора станет клеймом слабости, которое не смыть и за сто лет! Вся Европа и все наши враги увидят, что Империя наша — колосс на глиняных ногах! Нас начнут рвать на части! Ваша «почетная сдача» — смертный приговор для самой идеи Империи!

Он замолчал, тяжело дыша. Несмотря на гнев Государя, даже всегда исполнительный генерал Голицын, решился поддержать фельдмаршала.

— Ваше величество, но те мальчишки под Нарвой погибли, чтобы другие могли победить потом. Их жертва имела смысл. А наша гибель здесь будет бессмысленной.

И этот туда же… Добрые вояки, исполнители. Привыкли ходить по проложенной колее. Шаг в сторону — для них уже бунт. Их правда — правда устава.

— Я предлагаю иное! — голос Петра снова загремел. — Отобрать три тысячи лучших гвардейцев, тех, кто еще может держать оружие. И этой ночью, оставив раненых и обоз, ударить в самом слабом месте их кольца. Прорваться или умереть. Но умереть как солдаты, а не как загнанный скот в загоне! Остальные пусть сдаются!

Впервые в жизни он натолкнулся на сопротивление своих ближайших соратников. Это была отчаянная попытка спасти своего государя от него самого.

— Государь, — Шереметев вздохнул. — Твои гвардейцы пойдут за тобой и в пекло. Но прорываться некуда. За кольцом окружения — сотни верст выжженной степи, кишащей татарами. Мы не пройдем и десяти верст. Это будет бессмысленная резня.

Спор зашел в тупик. Вон и Кантемир даже молчит, будто соглашаясь с его генералами. А ведь именно он больше всех ратовал за борьбу любой ценой.

Глядя на своих генералов, Петр впервые видел непробиваемую стену, выстроенную из упрямой правды. Он мог рявкнуть, пригрозить плахой — и они бы наверняка подчинились, пошли бы за ним в эту самоубийственную атаку. Они спасали его, своего царя-батюшку, от него самого, от его ярости и гордыни.

Все доводы были высказаны. Когда, казалось, говорить было уже не о чем, фельдмаршал Шереметев вновь подал голос. Тяжело оперевшись на эфес палаша, он посмотрел на Петра взглядом старого, умудренного опытом человека, взирающего на молодого, полного сил, но сбившегося с пути воина.

— Государь, — прошептал он, — ты говоришь о легенде для будущих поколений. О славной гибели. Да, славно умереть за веру и царя — это честь для солдата. А долг царя — жить для государства. Кому ты державу оставишь, на кого? На Божью волю? Так Бог тебе ум и дал, чтобы ты эту волю исполнял, а не искушал Его понапрасну!

Он сделал паузу. Петр хотел было его оборвать, но что-то в спокойной силе старика удержало его.

— Ты создал Смирнова, — продолжал Шереметев. — Вытащил его из безвестности, поверил в его безумные затеи. И он отплатил тебе сторицей, взял неприступный Азов. Уже вся армия об этом знает. Твои верфи, государь, мануфактуры, Питербурх — кто все это до ума доведет, коли ты здесь голову сложишь? Наследник? Молод еще. Бояре? Разворуют, растащат, по ветру пустят все труды твои!

Взгляд фельдмаршала стал жестким.

— Твое наследие и главное детище — это не эта несчастная, обреченная армия. Твое детище — это вся Россия, что ждет твоего возвращения. Ты должен вернуться, чтобы спасти дело всей своей жизни.

Эти слова пронзили броню императора и достали до человека. Перед его мысленным взором встало не абстрактное «наследие», а дымящие трубы Игнатовского, загремели молоты на верфях, запахло свежей сосновой доской на стапелях. И возникло лицо Смирнова — хитрое, все понимающее. Какой еще дьявольский механизм он уже придумал там, в тылу? И все это, все это, отдать на поругание, променять на одну героическую, но никому не нужную смерть?

Молча развернувшись, он вышел из шатра. Снаружи его встретили холод и запах дыма от тысяч вражеских костров, ржание измученных лошадей и тихий стон из лазаретной палатки. У самого края лагеря он долго глядел на бесконечную огненную цепь, опоясавшую его армию. Эта цепь была вражеским кольцом, своеобразным воплощением его личной ошибки. Он завел сюда лучших своих людей, поверив лживым обещаниям. И теперь, чтобы спасти их, ему предстояло принести в жертву то, что он ценил превыше жизни, — миф о своей непобедимости. Ему предстояло склонить голову.

Вернувшись в шатер, он застал генералов на тех же местах; молчаливые, напряженные, они ждали его решения. Ни на кого не глядя, Петр прошел к столу, налил в простой оловянный кубок воды из походной баклаги и осушил его одним глотком. В тишине его голос прозвучал безжизненно:

— Готовьте парламентера.

Никто не проронил ни слова. Все понимали, какой ценой далось это решение.

Конец интерлюдии.

Глава 16

Безумная мысль не давала покоя. Я ее отгонял всеми силами.

Холод. Пробирающий до костей. Тело стало сплошным комком напряжения. Руки, вцепившиеся в плетеный борт гондолы, свело так, что пальцы не разгибались. Так, Смирнов, работаем. Что у нас есть?