— Во-первых, сядьте и успокойтесь, пока вы все окончательно не испортили! — В полной тишине жду, когда они оба усядутся, и только после этого продолжаю: — А во-вторых, мы с вами ни о чем не договаривались! Я вас предупреждал, чем все может закончиться, если Новгород будет по-прежнему упорствовать. Вы обещали подумать. Было это, если мне не изменяет память, в июле! Сейчас — январь! Чего вы от меня хотите, коли сами во всем виноваты!
Дело в том, что я просто за уши тащу Новгород в Союз городов, а господа новгородская упирается изо всех сил. И даже сразу не скажешь: «Почему⁈» Ведь условия до сего дня были, прямо скажем, совсем необременительные. Что Господину Великом Новгороду сотню-другую бойцов в общее войско послать да прокормить? Плевое дело! Так ведь нет! Не хотят, упираются, как не в себе! А все потому что спесь новгородская голову кружит, мол, мы люди вольные, сами себе хозяева и никто нам не указ. Этим они простому народу мозги пудрят, а тот и ведется. Я еще летом, как только про ушкуйников услышал, так сразу подумал, как Новгород на это крючок насадить. Так они и то тянули до последнего, а теперь вон орут!
Видя, что на понт меня взять не удалось, младший Нездинич понизил тон.
— Ты же, Фрязин, сам понимаешь, ежели на Твери наших молодцев казнят, то это война! Новгородцы такого не простят!
На такое я могу лишь улыбнуться в душе. Поорать новгородцы горазды, а вот войну против Твери им ныне не потянуть. Никак. Да мне и войско посылать не надо, стоит лишь хлебный поток перекрыть, и к весне уже в Новгороде голод начнется.
И посадник Богдан, и брат его, да и вся господа новгородская это прекрасно знают, оттого и бесятся так!
Награждаю Горяту суровым взглядом.
— Неужто вы напужать меня задумали⁈ Чем⁈ Войной⁈ Да я уже тридцать лет воюю, и результат вы знаете не хуже меня. Ежели хотите увидеть свой город в огне и в развалинах, то давайте, объявляйте войну! Померяемся силами, отчего и нет!
Перевожу жесткий взгляд с младшего брата на старшего.
— Хотите⁈
Тот молчит, ибо понимает: Горята может нести все что угодно, а он, посадник новгородский, за свои слова должен отвечать.
В наступившей гнетущей тишине продолжаю давить.
— Чем глупостями заниматься, вам бы раньше к словам моим отнестись посерьезней. Коли был бы Новгород в составе Союза городов, так я, как консул, еще мог бы молодежь вашу помиловать, а сейчас, извиняйте, поздно уже.
— Как поздно⁈ — Богдан вцепился в меня колючими глазами, а я лишь развел руками.
— Вот так! Новый судебник на днях принят обеими Палатами, а по нему нет у меня права против решения суда пойти, коли он чужих граждан касается.
— Постой…! — Горята попытался было встрять, но я жестко качаю головой.
— Извиняй, дружище, но ничего не могу сделать. Поздно!
Поднимаюсь из-за стола и обращаюсь к появившемуся в дверях Прохору.
— Проводи уважаемых господ новгородских, они уже уходят!
С гневным сопением оба брата вскочили со своих кресел и, едва сдерживая гнев, двинулись к выходу. Вижу, как Горята уже открыл рот, чтобы выкрикнуть что-нибудь злое и обидное, но старший жестко сжал ему локоть, заставляя заткнуться. Богдан у них в семье поумнее будет, и, зная его твердый неуступчивый нрав, я уверен, что он не сдастся и будет до последнего искать выход в этой непростой ситуации. На это и делается мой расчет.
Грохоча тяжелыми сапогами, новгородцы вывалились в приемную, но не успела дверь закрыться, как тут же распахнулась вновь. В проеме появилась моя жена, но не вошла сразу. Застыв на пороге, она еще несколько мгновений смотрела назад, явно вслед уходящим братьям, и только затем повернулась ко мне.
— Не слишком ли ты суров с ними⁈
В ее глазах появился немой укор, словно бы говорящий: «Они тоже моя семья, и я прошу тебя быть с ними помягче».
Обхожу стол и, подойдя к жене, пытаюсь ее обнять и успокоить, но та отводит мои руки.
— Не надо!
С тех пор как меня ранили и Иргиль вернулась в Тверь, отношения с женой у меня, мягко говоря, усложнились. Никаких криков, сцен и претензий. Скорее тихая безмолвная фронда! Ныне ведь не двадцать первый век, о правах женщин и прочем феминизме слыхом не слыхивали.
Здесь хоть и церкви кругом, и христианство выжигает последние очаги язычества, но требование моногамии относится только к женщине. Мужчина может иметь наложницу, и две, и три. Это в порядке вещей и законную жену не оскорбляет. Законная жена — это совсем другое! Это статус, это положение в обществе и родственные связи! Жена рассматривается всеми не как женщина, а как инструмент для законного продолжения рода. Поэтому сцен ревности Евпраксия мне не закатывает, но прежней почти дружеской близости сторонится. Она гордячка, как и все новгородцы, и не может простить мне Иргиль.
Отойдя от меня на шаг, Евпраксия вскинула на меня свои печальные васильковые глаза.
— Скажи, неужто ты и взаправду казнишь плененных ушкуйников?
«О господи, и она туда же!» — Обреченно восклицаю про себя.
Мне не хотелось бы делиться своими планами, ибо как говорили древние римляне: «Знают двое, знает и свинья, но и огорчать жену тоже не хочется».
Как бы там ни было и какие бы правила не существовали в этом времени, я чувствую вину перед этой женщиной, и я ее тоже люблю. Не так как Иргиль… По-другому! Там всегда шторм, буря, а здесь тихая гавань, где всегда спокойно и уютно. Я не могу сделать однозначный выбор между ними. Жить без сжигающей сердце страсти невозможно, но страсть это вспышка, а человеческая душа стремится к покою. К тому же Евпраксия мать моих детей, которых я безумно люблю и уже за это я испытываю к ней глубочайшую благодарность, нежность и заботу.
Поэтому сейчас я протягиваю руку и мягко сжимаю ее маленькую теплую ладонь.
— Все будет хорошо, просто доверься мне! — Мой взгляд находит ее глаза, а губы чуть растягиваются в ободряющей улыбке. — Ты же просила меня найти достойного жениха для Катьки!
В васильковой глубине глаз вспыхивает удивленное непонимание, но готовый сорваться вопрос не успевает прозвучать.
Мой указательный палец нежно касается ее губ.
— Тсс, скоро ты все увидишь сама!
Часть 2
Глава 2
Середина января 1264 года
В Палате князей душно и остро пахнет ароматизированным воском свечей. Я этого терпеть не могу, но нынче это в моде. Аристократия нос воротит от спиртовых ламп, мол, это для мещанского быдла, а им, мать их, рюриковичам подавай как в старину восковые свечи. Деньжищи немалые платят за масла пахучие из розы, эвкалипта или еще из чего, только чтоб выделиться и знатность свою показать.
Такие мелочи, как свечи, лампы, скамьи, кресла и прочее, — все в ведении председателя Палаты, а ныне это князь Черниговский Роман Михайлович Старый. Человек он прежней закалки, княжий пиетет для него свят и незыблем, поэтому в палате только ароматизированные свечи, по полудюжине в каждом тяжелом бронзовом подсвечнике.
У меня от этой вони голова уже начинает болеть, но делать нечего, приходится терпеть. Решается второй по важности после судебника вопрос — увеличение сбора на армию. Союз городов все расширяется, соответственно и круг задач, которые необходимо решать, тоже растет.
Только для защиты южной границы нужна постоянная армия в тысяч двадцать, и желательно конницы, а у меня всего около шестнадцати тысяч, и кавалерии из них всего две. Да, есть еще боярское и городское ополчение, есть княжеские дружины — это все конница, и набрать можно до сорока тысяч, если потребуется. Только тут крайне важен фактор времени. На сбор этой иррегулярной армии потребуется время, которого подчас может и не быть. Да и поди знай, сколько этих князей да бояр придет на зов. Как помнит история, народец сей крайне ненадежен.
Смоленский князь Ростислав Мстиславич только что закончил свою речь, в которой убеждал почтенное собрание, что незачем нам новые налоги вводить. Мол, в случае беды каждый город приведет под общее знамя свое войско, а без дела ненужную ораву не след кормить.
