Русский флаг (СИ) - Старый Денис

— Так на торговище есть бухарец. Мустафой кличут, коли я правильно вспомнил его имя, — растерянно сказал я.

Действительно, было странно слышать от Богдана Григорьевича, что он для себя не может купить чай. Более того, он не бедный человек, мог бы себе позволить за немалые деньги приобрести такой напиток. И тогда что это?

— Кашин! — выкрикнул я.

В мой кабинет уже через несколько секунд ворвался сержант с пистолетом в руках и готовый к действиям. Тон, с которым я позвал своего, по сути, адъютанта, предполагал срочность и крайнюю мою озабоченность.

И я знал, что Кашин будет находиться, если его смена дежурства, прямо под дверью и даже слушать то, о чём я разговариваю со своими гостями. Если мне было что скрывать от сержанта, то я ему прямо это и говорил, предупреждая, что подслушивать нельзя. В остальном же — это элементарная безопасность, чтобы Кашин или другие воины могли быстро прийти ко мне на выручку, если она понадобится.

— Не пейте и не ешь ныне ничего! — сказал я и отодвинул миску с мёдом подальше от Богдана Григорьевича.

— Что случилось? — спрашивал секунд-майор, сразу же подобравшись.

Я не сразу ему ответил, так как прислушивался к собственному организму. Ведь я уже выпил также две кружки чая — и это за последний час.

Однако никаких резей в животе, или какого-то даже дискомфорта, я не ощущал. Может быть, на воду дую? И реакция на информацию от Анненкова избыточна, но лучше уже подуть в лужу, чем в эту лужу свалиться замертво.

— Почему чай продают только мне? Если вы говорите, что вы не можете купить его даже за приличные деньги? — сказал я, но мой гость только лишь пожал плечами.

Действительно, это ведь лишь только я ожидаю какого-то ответного хода от Татищева. Ведь я, по сути, только своим присутствием разрушаю ему планы. А ещё постепенно, но неуклонно, я склоняю Кириллова в сторону в отношении башкир.

Это даже не смягчение — это, как я думаю, здравый смысл. Я нисколько не отрицаю вероятность войны с ними. Более того, не так, чтобы трепетно отношусь к вопросу практически уничтожения этого народа.

Для меня главное — это процветание Российской империи. Кто против неё, тот должен понимать отчётливо: Россия не может быть постоянно милостивой, гостеприимной страной — пускай даже с учётом нынешних суровых реалий, где очень условно понятие «гуманность». Она способна стать и решительной соседкой, которая не допустит инакомыслия на своих окраинах.

Имперская политика должна быть имперской! А это означает, что если Империя не расширяется, не покоряет, то она исчезает с карты мира. И между исчезновением своей державы, катаклизмами, которые сопровождают смуту, я выберу агрессивное расширение границ государства.

Вот только здесь и сейчас я вижу, что можно поступить несколько иначе, гибко. И моё мнение явно не разделяют некоторые люди — прежде всего Василий Никитич Татищев.

— Сержант, постарайтесь не сильно жёстко поступить, но приведите ко мне Мустафу. Проверить его на наличие оружия, и доставить ко мне безоружным! — отдал я приказ Кашину, который стоял в дверном проёме и, нахмурив брови, ожидал услышать причину вызова.

Кивнув и прихлопнув залихватски каблуками сапог, Кашин резко развернулся и пошёл исполнять поручение.

— Извольте всё же изъясниться! — потребовал секунд-майор, явно озадаченный моим поведением.

Ещё минуты две я думал, стоит ли хоть о чём-то говорить Анненкову. Однако этот офицер казался мне более чем адекватным. Кроме того, он и был приближён к Ивану Кирилловичу Кириллову лишь только после того, как начальник Оренбургской экспедиции стал менять своё мнение относительно башкир. Так что Богдан Григорьевич во многом рассуждал теми же нарративами, что и я.

Хотя, я бы в этом более чем уверен: если поступит такой приказ, то майор Анненков выполнит свой долг. Прикажут ему уничтожить деревню — он сделает это.

Я не говорю категориями — хорошо это или плохо, уничтожать целое поселение врагов Российской империи. Я говорю о том, что офицер, если получает приказ, должен его выполнить. А уже потом думать: хорошо он поступил, плохо ли. Но ни в коем случае эти мысли не должны нарушать субординацию и вредить службе. На этом держится армия — на строгой дисциплине.

— И вы считаете, что Василий Никитич Татищев способен на такие поступки? Он же государев человек! — не поверил мне Анненков, когда я вкратце описал то, как может выглядеть ситуация с чаем.

— Он уже совершал на меня покушение. Что может остановить Татищева сделать это ещё раз? Если тогда было грубое нападение, то он должен предпринять какие-то более хитрые подходы. И разве это не подозрительно, когда чай продают только мне? — разъяснял я офицеру сущность своих подозрений.

Я говорил, а для Анненкова было большим откровением, что и вовсе могут люди, находящиеся на государственной службе, поступать столь подло. И это было странно…

Уже через полчаса — благо Уфа, хоть и перенаселена, но городок небольшой — передо мной стоял Мустафа. Недовольный, потрепанный.

Бухарский купец, который, как я знал, уже собирался возвращаться к себе на родину, чтобы там перезимовать, выглядел побитым. А кулаки у Кашина были подозрительно покрасневшими, одна костяшка сержанта так и вовсе кровоточила. Учитывая выбитый передний зуб у Мустафы, даже предполагаю, что Кашин, когда вёл ко мне не желающего идти торговца, мог поцарапать кулак о зубы Мустафы.

— Почему ты, достопочтенный торговец, продаёшь чай только мне? У меня есть враги, которые и нынче ищут возможность или отравить меня, или другим образом погубить. Нужно ли мне тебя пытать, чтобы ты начал говорить правду? — решительно сказал я, глядя в глаза непокорному торговцу.

— Батыр Искандер, что твой солдат бить меня? Просить нужно. Мустафа сам придёт, — обиженным тоном говорил торговец.

— Ты так и не ответил на мой вопрос. Если я пойму, Мустафа, что не прав в отношении тебя, то я тебе заплачу, — сказал я, нащупывая под своим камзолом потаённый нож.

Да, я был готов даже самолично пытать торговца, если он сейчас начнёт юлить и покажет мне хоть намёком, что я в своих подозрениях оказываюсь правым.

— Один говорить! — сказал Мустафа, поглядывая в сторону Богдана Григорьевича Анненкова.

— Богдан Григорьевич, прошу простить меня, но не оставите ли вы меня наедине с уважаемым торговцем? И прошу вас, господин секунд-майор, если только немного вам станет хуже, начнёт резать живот или почувствуете любое другое недомогание — то сразу подойдите ко мне, не держите это в себе, — сказал я.

Анненков на некоторое время завис, наверное, прислушиваясь к своему состоянию, после чего вышел за дверь.

Конечно, даже при серьёзном подозрении, нужно было бы уже начинать промывать желудок. Вот только это такая процедура, которую Анненков может счесть и унижением. И если не подтвердится моё подозрение, то мы и вовсе можем рассориться с офицером, которого я хотел бы видеть в числе своих друзей или хотя бы единомышленников.

Если меня и пробуют травить, продавая якобы эксклюзивный чай, предназначенный лишь только для моей особы, то это будут небольшие доли яда, которые не сразу убивают. Если Мустафа в этом замешан, то он не может не понимать, что если я выпью сильный яд, сразу же умру, и обнаружится, что яд этот был в чае — то и он не жилец.

Кроме того, пусть я в ядах и не разбираюсь, но есть такое предположение, что при кипячении яд должен либо показывать себя — пенкой ли, или ещё чем, запахом — но большинство ядов должно было быть обнаружено.

— Итак, почему ты именно мне продаёшь чай? — строго спросил я.

— У меня есть кто ты, батыр Искандер знать…

Глава 17

Чтобы обрести врагов, не спешите объявлять войну, достаточно просто начать говорить то, что думаешь

Мартин Лютер Кинг

Петербург

20 октября 1734 года

Марта смотрела на садящегося в телегу Фрола и рыдала. Такого каскада эмоций девушка не испытывала еще никогда. Она ненавидела себя, она любила ЕГО, она ненавидела ЕГО. Кого? Того самого мужчину, которого выходила после ранения, с которым забылась обо всем и попрала своими принципами. Как теперь быть?