Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим

Лебединский с его умом и иронией. Белозерский с его практичностью и моральными принципами. Римский-Корсаков с его аналитическим складом ума. Шуйский с его благородством и храбростью. Ахматов с его казачьей интуицией. Жедринский с его опытом и цинизмом.

Я буду скучать по ним.

В Аламуте не было товарищества. Были конкуренты, соперники, потенциальные предатели. Каждый фидаи шел на задание один, возвращался один, умирал один. Никто не провожал тебя добрыми словами, никто не дарил ножи на память.

Но здесь, в этом странном мире через восемьсот лет, в теле русского офицера, я обнаружил нечто новое. Братство. Не кровное, не по клятве, а по общему делу, по общей опасности, по взаимному уважению.

Это непривычно. Но приятно, черт возьми.

Я закрыл глаза и уснул. Завтра начнется новая жизнь.

Утро понедельника выдалось ясным и прохладным. Я проснулся до рассвета, когда первые лучи только касались крыш домов.

Тихо оделся в штатское, добротный темно-серый костюм-тройку, белую рубашку, темный галстук. Надел котелок. Проверил документы в бумажнике: паспорт на имя Александра Дмитриевича Соколова, корреспондентское удостоверение, рекомендательные письма. Остальные вещи в чемодане.

Я готов.

Остальные так и спали, когда я тихо вышел из помещения.

У ворот казармы нас ждал извозчик на небольшой коляске. Рассвет окрасил небо Варшавы в нежные розовые тона.

Город просыпался. Где-то лаяла собака, грохотал первый трамвай, булочник открывал лавку.

Сел в коляску. Извозчик тронул вожжи, лошадь неторопливо двинулась по булыжной мостовой. Я обернулся.

Коляска уже отъехала на несколько десятков саженей, когда я инстинктивно поднял взгляд на окна штабного здания. Второй этаж, угловой кабинет с тремя высокими окнами. Кабинет Редигера.

В среднем окне, чуть отодвинув край тяжелой портьеры, стоял сам полковник. На таком расстоянии я не мог разглядеть выражение его лица, но по застывшей фигуре, по тому, как он держал руку на краю шторы, чувствовалось напряжение.

Он не вышел проводить меня. Не попрощался лично. Слишком официально, слишком заметно для окружающих. Начальник второго отдела ГУГШ не провожает обычного корреспондента газеты.

Но он стоял у окна и смотрел.

Я не подал виду, что заметил его. Не поднял руку, не кивнул. Просто на мгновение встретился с ним взглядом через расстояние, через утренний варшавский воздух, через невидимую границу между начальником и подчиненным, между тем, кто отправляет, и тем, кто идет.

Редигер едва заметно кивнул. Один раз. Коротко.

Потом отпустил портьеру, и она упала, скрыв его фигуру.

Коляска свернула за угол, и штабное здание исчезло из виду. Но я еще долго помнил ту фигуру в окне. Человека, который сделал ставку на молодого поручика с травмой головы и феноменальными способностями. Человека, который послал меня в самое пекло Европы, зная, что я могу не вернуться.

В Аламуте Старец Горы тоже никогда не провожал фидаев лично. Но иногда, когда особо ценный ассасин уходил на опасное задание, Старец поднимался на башню крепости и смотрел, как всадник скрывается в горных ущельях.

Так прощались те, кто знал, что каждое прощание может быть последним.

Коляска везла меня дальше по утренней Варшаве. Служащие спешили на работу, извозчики окликали редких прохожих. Обычная, мирная жизнь.

У поворота на Маршалковскую я заметил знакомую фигуру на тротуаре. Подполковник Крылов, в штатском костюме и котелке, стоял у газетного киоска, делая вид, что читает утреннюю прессу.

Но взгляд его следил за моей коляской.

Когда мы поравнялись, Крылов сложил газету, снял котелок и приложил его к груди. Формальный жест уважения, который можно принять за обычную вежливость прохожего.

Но я знал, что это значит.

Прощание. Пожелание удачи. Признание в том, что Крылов, всегда строгий, всегда сдержанный подполковник, волнуется за своего лучшего ученика.

Я едва заметно кивнул ему в ответ. Крылов надел котелок обратно, развернулся и зашагал прочь, засунув руки в карманы пальто.

Коляска продолжила путь.

Варшавский вокзал встретил меня привычным утренним хаосом. Пыхтели и свистели паровозы, носильщики таскали багаж, пассажиры торопились к поездам. Запах угольного дыма, машинного масла и дешевого кофе из привокзального буфета.

Я достал билет первого класса до Вены, выданный мне Редигером вместе с остальными документами. Корреспондент солидной газеты должен путешествовать с комфортом.

Прошел на перрон, где уже стоял поезд. Длинный состав с паровозом, выпускающим клубы пара. Вагоны темно-зеленого цвета с золотыми буквами «Международное сообщение. Варшава-Вена».

Нашел свое купе. Небольшое, но уютное. Два мягких кресла, столик у окна, лампа с абажуром. Я уложил чемодан на полку, сел у окна.

На соседнем перроне прощались семьи. Мужчина средних лет обнимал жену и двух детей. Старуха крестила сына, уезжающего на заработки. Молодая пара целовалась, не обращая внимания на косые взгляды публики.

Жизнь. Обычная, мирная, человеческая жизнь.

А я еду туда, где решается, продолжится ли эта жизнь или сгорит в пожаре большой европейской войны.

Паровоз дал протяжный гудок. Вагоны дернулись, тронулись с места. Варшавский вокзал медленно поплыл назад. Город, в котором я прожил несколько месяцев, учился, выполнил первое задание, нашел товарищей, оставался позади.

Я откинулся в кресле, глядя в окно на проплывающие пейзажи польской равнины. Поля, леса, деревушки с церквями. Мирно, спокойно, красиво.

Пока еще мирно.

Но охота уже началась.

Глава 17

Выстрелы

Милован Чабринович сидел на краю узкой железной кровати и методично чистил револьвер. Движения были точными, отработанными. Вынуть барабан, проверить каждую камору, протереть промасленной тряпкой ствол, вернуть барабан на место, провернуть. Щелчок. Еще раз. Щелчок.

Семь патронов лежали на потертом одеяле выстроенные в ряд. Семь латунных гильз с тупыми свинцовыми головками. Семь возможностей изменить историю. Или семь способов умереть.

За грязным окном комнаты на третьем этаже дома на окраине Белграда садилось солнце. Золотой свет падал на Дунай, превращая реку в расплавленную медь. Красивый закат. Последний мирный закат Европы, хотя Чабринович этого не знал. Не мог знать. Он думал только о том, что через три часа австрийский офицер будет мертв.

Револьвер FN M1900, бельгийского производства. Калибр 7.65 миллиметра, компактный, надежный. Чабринович купил его два месяца назад у торговца оружием в подвале на Кнез-Михаиловой улице за восемьдесят динаров, все деньги, которые он скопил за полгода работы писцом в конторе.

Теперь он потерял и эту работу. Слишком много времени проводил в кафе, слушая разговоры о свободе. Слишком много кашлял кровью на бумаги с цифрами, которые должен был переписывать. Хозяин конторы сказал, что больной чахоткой работник отпугивает клиентов.

Не важно. Работа больше не нужна. Жизнь больше не нужна. Осталось только одно дело.

Чабринович поднял последний патрон к свету, изучая его так, словно видел впервые. Свинцовая пуля тщательно обточена, он сам работал над ней напильником три вечера подряд, превращая тупой конец в острие.

Австрийцы сильны, но не бессмертны. Пуля войдет в тело, разорвет ткани, найдет жизненно важный орган. Сердце. Или печень. Или просто наполнит брюшную полость кровью, и человек медленно умрет в агонии, понимая, что смерть неизбежна.

Он вставил патроны в барабан. Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Седьмой оставил на одеяле.

Последний патрон для него самого. Если что-то пойдет не так. Пусть пока будет отдельно.

Чабринович закрыл глаза и позволил памяти вернуться туда, куда не хотел возвращаться. Но должен был. Должен помнить, зачем делает это.

Сараево. Лето 1908 года. Ему было восемнадцать лет, и мир казался полным возможностей.