Инженер Петра Великого 11 (СИ) - Гросов Виктор

Я слушал его, и до меня начало доходить, что наш союз держится и на технологиях, и на простой человеческой симпатии двух монархов, уставших от лести и этикета. В этом была и сила, и слабость, потому что эта «дружба» ломала всю мою систему, расчет.

Апогеем безумия стала остановка на третий день пути. Петру, которому наскучила ровная дорога, вздумалось устроить «учения», и он вызвал на состязание французских мушкетеров.

— Сто шагов! — ревел он, устанавливая на холме пустую бутылку из-под вина. — Кто с одного выстрела сшибет, тому — червонец!

Вооруженные своими изящными, правда неточными ружьями, французы мазали раз за разом, к дикому восторгу наших гвардейцев. Пётр хохотал, хлопая себя по ляжкам.

— Ну что, мушкетеры! — кричал он. — Дайте-ка я вам покажу, как надо!

Взяв у Орлова «Шквал», он дал короткую очередь. Бутылка разлетелась на мелкие осколки. Французы переглянулись. Наши заорали «Ура!». Сияя, как начищенный пятак, Пётр повернулся ко мне:

— Ну что, генерал, каково? Вот она, наша дипломатия!

Я молчал. Какой уж тут триумф. Из ствола винтовки вылетели не пули — три государственные тайны. Прежде глазевшие на «Шквал» как на диковинку, французские офицеры теперь впились в него профессиональным, оценивающим взглядом. А в стороне маркиз де Торси уже что-то быстро диктовал своему секретарю. Одно дело слышать, другое — видеть. А французы воочию узрели работу СМок.

Этот поход, задуманный как демонстрация силы и ума, на глазах превращался в балаган, в пьяную ярмарку, где мы по доброте душевной демонстрировали свои секреты направо и налево.

В какой-то голландской глуши это безумие достигло апофеоза: мы остановились на полдня. Восхищаясь достижениями местных инженеров, де Торси повез Петра смотреть на польдеры — гидротехнические сооружения для осушения земель. Людовик, которому все это было откровенно неинтересно, лениво плелся следом — видимо, насмотрелся уже.

Пётр, разумеется, пришел в восторг: с горящими глазами он лазил по дамбам, совал свой нос в механизмы ветряных мельниц и уже мысленно прикидывал, как осушить немногие болота вокруг Петербурга. Нартов, забыв про простои, тут же уселся на землю и принялся делать зарисовки.

Я же откровенно скучал. Ветряки? Насосы? Каменный век. Скрывшись от этой суеты, я бродил по лагерю, пытаясь отогнать нарастающую тревогу. За последнюю неделю мы не продвинулись в решении ни одной стратегической задачи, хотя сожгли тонны угля и своим весельем распугали всех шпионов в округе.

И тут в стороне от общего шума, у небольшого костра, я заметил Анну Морозову. Она работала. На небольшой чугунной сковороде с длинной ручкой, сосредоточенно хмурясь, она помешивала лопаткой какие-то невзрачные, серо-зеленые зерна. Над костром поднимался терпкий, совершенно незнакомый мне аромат: горьковатый, чуть дымный, с какой-то странной, бодрящей сладостью, щекотавшей ноздри. Заинтригованный, я подошел ближе.

— Что за колдовство, Анна Борисовна? — спросил я, присаживаясь на соседнюю колоду.

Она вздрогнула, но тут же устало, хотя и искренне, улыбнулась.

— Не колдовство, Петр Алексеевич. Кофе. Голландцы научили. Говорят, проясняет ум.

Я кивнул. Кофе я, конечно, пил, но никогда не видел, как он рождается. А это было именно рождение — маленький ритуал посреди походного хаоса.

— Этому меня научила жена одного амстердамского купца, — произнесла она, не отрываясь от своего занятия. Движения ее были плавными. — Главное — не передержать. Нужно слушать.

Она замолчала, и я прислушался. Сначала простое шуршание по раскаленному металлу. Потом — тихий треск.

— Слышите? — прошептала она. — Это первый «кряк». Кожица лопается. Теперь аромат изменится.

И он изменился. Горьковатая нота уступила место запаху, похожему на жареный хлеб с цветочным оттенком.

— Еще немного, — она мешала зерна уже быстрее. — Главное — поймать второй «кряк». Он тише. Это само зерно начинает трескаться. Пропустишь — и все, получишь горькие угли.

Сняв сковороду с огня, она высыпала дымящиеся, темно-коричневые, блестящие от выступившего масла зерна на деревянную доску. Воздух наполнился таким густым, пьянящим ароматом, что на мгновение перехватило дыхание.

— А теперь — молоть, — сказала она. — Пока не остыли.

Она ссыпала зерна в небольшую деревянную ступку и принялась работать тяжелым каменным пестиком под глухие, ритмичные удары.

Я смотрел на нее, на ее сосредоточенное лицо, ловкие руки, и не мог отделаться от одного вопроса.

— Анна Борисовна, знаете… я не понимаю, — сказал я тихо. — Вся эта помощь, все риски… Ваши торговые дома получают выгоду, да. Но вы… вы горите этим делом так, будто от него зависит ваша жизнь. Зачем вам это?

Она остановилась, перевела дыхание. На щеках проступил румянец — то ли от жара костра, то ли от моего вопроса.

— Интересы дела, Петр Алексеич, — ответила она, снова принимаясь за работу, но уже не так уверенно. — Усиление России — это новые рынки для Морозовых.

— Не только, — я покачал головой. — Ваши приказчики делают свое дело. За деньги. А вы вкладываете в это душу. Не спите ночами, рискуете состоянием, ссоритесь с самыми влиятельными людьми Европы. Ради чего?

Она высыпала молотый порошок в медный кофейник, залила водой из фляги и поставила его на угли. Долго молчала, глядя на огонь.

— А разве не первое дело для жены — помогать мужу в его начинаниях? — наконец тихо произнесла она, не глядя на меня.

Я застыл с открытым ртом. В горле пересохло. Ни кокетства, ни намека — деловая констатация факта. Мой мозг, привыкший просчитывать ходы и парировать колкости, дал сбой. Хотелось перевести все в шутку, но любая фраза казалась мальчишеской и нелепой.

— Кофе готов, — сказала она, снимая кофейник с огня. Плотная, ароматная пенка поднялась до самых краев.

Я фыркнул, пытаясь скрыть замешательство, и снова уставился на огонь. Она сделала вид, что ничего не заметила, и аккуратно налила густой, черный как деготь напиток в две маленькие серебряные чашки.

— Осторожно, горячий. И гуща на дне.

Первый глоток обжег. Вкус был непривычным — горьким, сильным, но за этой горечью скрывалось тепло, разлившееся по телу, проясняющее мысли и прогоняющее усталость. Я смотрел на эту женщину, которая только что, между делом, объявила меня своим мужем, и впервые за долгое время не знал, что сказать.

Допив кофе до густой, терпкой жижи, скрипнувшей на зубах, я демонстративно пропуская намек Анны мимо ушей, погрузился в тягучее, неловкое молчание. Она тоже молчала, деловито собирая свою походную утварь. Однако слова ее — «помогать мужу» — впились в мозг.

Мой взгляд вернулся к ней. Уставшая, с тенями под глазами, но несгибаемая. Она тащила на себе всю финансовую и логистическую махину этого безумного похода, рисковала состоянием семьи, а в перерывах варила мне кофе у костра. Буднично, словно так и надо. Настоящая русская женщина.

И что с этим делать? Благодарить? Странное, почти забытое чувство. Я привык платить — деньгами или привилегиями, должностями. А как отблагодарить за преданность, которую не купишь? Кольцо с бриллиантом? Соболья шуба? Пошло и банально. Ответ должен быть необычным. Подарки не покупают. Их создают.

Мой взгляд упал на ее кофейное хозяйство: почерневшая от копоти сковорода, тяжелая ступка, медный кофейник с осадком на дне. Грубо. Неэффективно. Долго. Целый ритуал, зависящий от случайностей. Чуть передержал на огне — получил угли. Не додержал — кислую бурду. И эта вечная гуща, от которой никуда не деться. Мозг инженера, привыкший все оптимизировать, взбунтовался. Процесс можно и нужно улучшить. Сделать его точным, предсказуемым. Изящным. Достаточно рассказать о том как можно сразу обжарить кофе и можно его хранить значительно дольше. Сокращая время на готовку в разы.

Идея родилась целиком, в готовом виде: маленькая технологическая революция в одной серебряной чашке. Устройство. Совершенное в своей простоте и логике, в моем мире его бы назвали сифонной кофеваркой. Или венской. Или гейзерной. Неважно. Сейчас, в этой голландской грязи, оно станет моим. И называться будет по-другому. «Русская кофеварка». В пику всем этим турецким и венским традициям.