Петров, к доске! Книга третья (СИ) - Ларин Павел

Солнце давно миновало зенит. Тень от леса легла на поляну. Лагерь так и не был толком обустроен. Палатка стояла криво, костер чадил жалким огоньком. Андрей сидел на бревне, потирая виски. Усталость и раздражение были написаны на его лице крупными буквами.

Честно говоря, мы с Наташкой тоже изрядно устали. Лежать без движения в импровизированной засаде — очень утомительно.

— Ну что, браток, — дед Иван разлил по алюминиевым кружкам мутноватую жидкость из бутылки. Запах резкого самогона ударил в нос, долетев даже до нас. — За труд! За терпение! И за то, что не бросил старика в беде! Выпьем?

Андрей колебался секунду. Потом взял кружку. Мутная влага плеснулась через край. Первый глоток он сделал резко, залпом. Дед причмокнул, смакуя самогонку.

— Эх, жизнь, Андрюш… — начал он, его голос стал нарочито грустным, задушевным. — Бывало, и не такое терпели. Вот вспомнил… Война. Сорок третий год. Под Сталинградом. Холодина, голод… И друг у меня был. Сашка. Не разлей вода. Вместе в разведку ходили, вместе из котлов вырывались. Думал, брат родной ближе нет.

Дед сделал глоток, закашлялся, смахнул выступившую слезу. Играл он безупречно. Андрей слушал, уставившись в тлеющие угли. Его лицо казалось каменным.

— И вот задание нам… — дед понизил голос до доверительного шепота, который все равно несся к нам сквозь лесную тишину. — Важное. Через минное поле пройти, к своим. Немцы кругом. А Сашка… испугался. Струсил. Или… или врагу нашёптал. До сих пор не знаю. Знаю одно — когда пошли, гранаты вокруг рванули. Не немцы. Наши же! Саперы наши мины ставили, а он… он знал маршрут обходной! Знал! Но не сказал. Молчал. А потом… — голос деда дрогнул,– Потом сказал, что это я… что я карту потерял, что я сбился. И поверили ему. Поверили! А я… я чудом выжил. Один. Остальные… ребята хорошие… — Дед всхлипнул, уже почти не притворяясь. — Предал, Андрей. Самый близкий человек. Из-за страха. Или из-за… кто его знает. И теперь он живет себе, герой. А я… я с этой правдой.

На самом деле, дед сочинял историю прямо на ходу, импровизировал. Главное — ему требовалось подать свой рассказ так, чтоб у Наташкиного дядьки сложились в голове ассоциации с тем, что произошло в Афгане. Деталей мы, конечно, не знали, но главное — суть. Слова о предательстве.

Тишина повисла тяжелым, липким покрывалом. Только потрескивание углей нарушало ее. Андрей не двигался. Казалось, он превратился в статую. Его кулак, сжимавший кружку, побелел.

— Почему… — тихо спросил Наташкин дядька, его голос был хриплым, чужим. — Почему вы мне это рассказываеете?

— Да так, браток, — дед махнул рукой. — Накипело. Вспомнилось. И вижу — ты человек правильный. Не такой, как тот… Сашка. Ты бы не предал. Не бросил своих. Даже если страшно. Даже если… шансов нет. Правда?

Андрей резко вскинул голову. Его глаза, дикие, безумные, метнулись по сторонам. Он словно не видел деда, не видел поляны. Он видел что-то другое. Далекое.

— Своих… — произнес он как-то потеряно.

Для меня это был сигнал. Я понял, пора.

Я рванул чеку на первой учебной гранате и швырнул ее в сторону от лагеря, за густую стену кустов. Через три секунды раздался оглушительный БА-БАХ!

Звук ударил по ушам, эхом покатившись по лесу. Вторую гранату я кинул чуть ближе, в противоположную сторону противоположную. Вообще хочу сказать, учебные хреначили не слабее настоящих. Земля буквально содрогнулась под ногами.

— ВЗРЫВЫ! ЗАЛЕГАААЙ!– заорал я что есть мочи, понижая голос до хриплого баса, срывающегося на визг. — ОНИ ВЕЗДЕ! ОБХОД СЛЕВА! ОГОНЬ! ОГОНЬ НА ПОРАЖЕНИЕ!

Наташка вжалась в землю рядом, прижимая камеру к себе, ее глаза были огромными от ужаса. Эффект превзошел ожидания.

На поляне творилось нечто невообразимое. Андрей вскочил как ужаленный. Его лицо исказила гримаса абсолютного, первобытного ужаса. Он не видел деда, не видел костра. Он метался на месте, как загнанный зверь, пригибаясь к земле после каждого моего крика, после каждого нового взрыва. Третья граната рванула совсем рядом, осыпая кусты градом земли и щепок.

Хриплый вопль Андрея разорвал вечернюю тишину, смешавшись с эхом последнего взрыва. Он не кричал слова — он выплевывал их, как отраву, задыхаясь, рухнув на землю, закрывая голову руками от несуществующих осколков:

— Не я! Это не я хотел! Они… они жгли! Ножом! Витька молчал… молчал, как камень! А я… я не выдержал! Сказал про груз… про колонну с боеприпасами… где и когда… — Его тело сотрясали судороги, слезы и сопли текли по лицу, смешиваясь с грязью. — Они отпустили меня… сказали: «Иди, русский, живи с этим». А Витьку… оставили. Я добежал… до своих… сказал… — Он захлебнулся рыданием, его кулак с силой ударил по земле. — Сказал, что это ОН сдал информацию! Что ОН предатель! Что я чудом спасся, когда он их позвал! Все поверили! Поверили, потому что… потому что я был ранен! А он… пропал! Я думал… думал, он мертв! Лучше бы он был мертв!

Тишина после его слов была гробовой, тяжелее любого взрыва. Даже треск костра стих, будто прислушиваясь. Андрей лежал ничком, его плечи бессильно вздрагивали. Камера в руках Наташки дрожала, ее лицо было белым как мел, глаза — огромными, полными непередаваемого ужаса и боли. Она смотрела на дядю, своего любимого дядю, и не узнавала его.

Дед Иван первым нарушил ледяное молчание. Он не стал притворяться испуганным или удивленным. Его лицо стало жестким, старческим и бесконечно усталым. Он подошел к Андрею и грубо ткнул его плечо ногой:

— Вставай. Надеюсь, закончил свою поганую исповедь. Кто помогал врать? Кто-то же помогал.

Андрей вздрогнул от прикосновения дедовой ноги. Он медленно поднял голову. Его глаза были пустыми, выжженными.

— Ро…мов… — сказал он еле слышно. — Ромов… Он… он был в Москве… когда я вернулся из госпиталя… Он знал… знал Витьку… не верил… что Витька мог… Я… я ему все рассказал… Умолял… Он… — Андрей сглотнул ком в горле. — Он сказал… «Петрову все равно не выжить в плену». А у него… у него был роман… с сестрой моей… Наташа… она его дочь… Он помог… замять… дал денег… Сказал… если правда вылезет… ему конец… И мне тоже.

Наташкин дядька снова уткнулся лицом в землю, его тело содрогнулось в немом рыдании.

— Шесть лет… Шесть лет я жил… а теперь… теперь он вернулся… и все… все рухнет…

Я вылез из кустов. Не бежал, а просто вышел. Внутри было пусто. Не триумф. Не гнев. Пустота. Правда оказалась грязнее, страшнее, чем я мог представить. Мой отец — жертва. Его друзья — подлецв и предатель. Отец моего… союзника Никиты — соучастник, прикрывавший мерзавца ради… Черт его знает, ради чего. Наверное, ради Наташки.

Следом за мной на поляну вышла Деева. Она к дяде даде не подошла. Так и осталась в стороне.

Дед Иван забрал у нее камеру, затем О посмотрел на меня, на Наташку, на жалкую фигуру Андрея.

— Все, — сказал он тихо. — Спектакль окончен. Правда — дерьмо, воняет. Но она наша теперь. — дед сунул камеру мне в руки. — Держи доказательство. А теперь… помоги старику запихнуть этого… козла в машину. И Наталью… забери. Она… стресс у нее.

Я подошел к Наташке, осторожно взял ее за плечи. Она не сопротивлялась, позволила развернуть себя и повести к «Запорожцу». Ее глаза были сухими и огромными, смотрели куда-то в пустоту, не видя ни леса, ни нас.

Дед приблизился к Андрею. Наташкин дядька не сопротивлялся, когда дед Иван грубо поднял его. Он был как тряпичная кукла, тяжелая и безвольная. Его дыхание с хрипом вырывалось из грудной клетки. Запах страха, пота и самогона был невыносим.

Дед Иван завел машину. Звук мотора, обычно такой раздражающий, сейчас казался глотком реальности.

— Домой? — спросил дед и, обернувшись посмотрел на меня. Наташка села вперёд, а мне выпала «честь» находится на заднем сиденье с человеком, который подставил отца.

В глазах деда не было вопроса. Была усталость и понимание всей мерзости происшедшего.

— Домой, — кивнул я. — Сначала… к Наташе. Потом… разберемся.

«Запорожец» тронулся, выезжая с поляны, оставляя позади недогоревший костер, кривую палатку и ад, который мы сами вызвали к жизни. Правда была добыта. Цена оказалась непомерно высокой. И теперь эта правда, тяжелая и ядовитая, лежала у меня на коленях в виде кассеты с записью. А впереди были разбитая Наташка, сломанный Андрей, мой отец с клеймом предателя, и Никита Ромов, чей отец оказался не героем, а подлецом.