Красавчик. Часть 3 (СИ) - Федин Андрей

— Второй — это я?

— Разве нет?

— Это как посмотреть… — произнёс Юрий Григорьевич.

— Так и посмотри, дед, — сказал я. — Здесь у меня есть единственный путь для предотвращения того же Чернобыля. Тот, который уже выбрал ты: заручиться поддержкой и доверием советского руководства. Диплом горного инженера в этом не поможет. Да и моё сомнительное прошлое станет помехой. Ты проделаешь всё это с большим успехом. Тем более что ты не последний человек в советской медицине — не «сын лейтенанта Шмидта», как я. Дед, дублировать друг друга нам нет смысла. Не лучше ли двинуться к общей цели по разным берегам реки? Особенно если воздвигнем между этими «разными» берегами мост.

Прадед опустил задумчивый взгляд на носок своего тапка.

— Но ты же понимаешь, Сергей, что…

— Понимаю, дед, — перебил я. — Понимаю, что мой поступок выглядит в корне неправильным с точки зрения советского человека. Разумеется, я должен остаться в СССР просто «потому что так надо». Для граждан СССР я стану предателем и презренным человеком. Так и будет, дед. Не сомневаюсь в этом. Вот только этот факт меня не особенно тревожит. Я не чувствую себя советским человеком. Мой СССР развалился на кусочки. Ваш СССР для меня чужой. Но я люблю свою страну, как бы она не называлась. Хочу, чтобы она была сильной и неделимой. Хочу, чтобы её граждане хотели того же… а не только джинсы, колу и жвачку.

Я покачал головой.

— Джинсы и жвачка — это не плохо, дед. Это не позорное желание. Просто… о джинсах не мечтают, когда они уже есть. Понимаешь? Вот в чём настоящая проблема. Я так считаю. Отсутствие самых обычных и нужных в быту вещей — тоже трагедия, дед. Мечтами о коммунизме сыт не будешь. Народу всегда нужны хлеб и зрелища. Советским людям они тоже не помешали бы. Причём, лучший хлеб и лучшие зрелища; а не абы какие. Вот таков мой рецепт спасения страны, дед. Этого мы с друзьями хотели, когда требовали перемен. Я не сомневаюсь, что уже сейчас этого же хочет и нынешняя молодёжь. Или ты со мной не согласен, дед?

Юрий Григорьевич усмехнулся.

— Не вижу, чтобы мы сейчас голодали, — сказал он. — В магазинах полно еды. В кинотеатрах полно интересных фильмов. Телевидение работает. Наш цирк и балет — лучшие в мире. Знал бы ты, Сергей, как мы мечтали обо всём этом после войны.

Я дёрнул плечом.

— Нынешние школьники привыкли к виду прилавков советских магазинов. Они клянчат у иностранцев жевательную резинку. Люди и сегодня стремятся к лучшему, дед. Так же, как и вы тогда. Особенно, если им кажется: такое «лучшее» существует. Запретный плод всегда сладок. Знал бы ты, дед, с каким восторгом мы в начале девяностых смотрели в видеосалонах иностранные боевики. А как мы зачитывались иностранной фантастикой и детективами! С джинсами и жвачкой — примерно то же самое: для нас они в восьмидесятых были частью мечты. Мысли о величии страны к нам вернулись позже, дед. Когда мы утолили жажду хлеба и зрелищ.

— Что ты предлагаешь, Сергей? — спросил Юрий Григорьевич.

Я развёл руками.

— Ничего не предлагаю, дед. Пока. Я только рассказал тебе, чего хотели люди, когда распался Советский Союз. Для построения планов спасения страны у меня нет ни соответствующих знаний, ни опыта — только воспоминания. Вот этими воспоминаниями я с тобой, дед, всё это время и делился. Расскажи о них там, наверху…

Я взглядом указал на потолок.

— … Пусть прикинут, как всего этого избежать. Если тоже захотят спасти страну. Своих родственников и себя я при необходимости спасу сам. Моя помощь им будет не лишней, если ты, дед, вдруг исчезнешь без следа. А это один из возможных вариантов развития событий. Кто знает, понравятся ли нашим властям твои предсказания.

Юрий Григорьевич кивнул.

— Такое тоже возможно, — сказал он.

Я сощурился.

— Вот и подождём, дед, как тебя встретят там: на красных кремлёвских коврах. На разных берегах подождём. Я пока воспользуюсь информацией из альманаха, полезу к вершине западного общества. С их ценностями я знаком. Методику карабканья вверх по капиталистической лестнице я наглядно изучил в девяностых годах.

Я усмехнулся и сообщил:

— Эту методику мне продемонстрировали комсомольские вожаки. Те, кто сейчас только-только пошли в школу. Они одними из первых сориентировались в капиталистических реалиях. Лучше западных учителей продемонстрировали бывшим советским гражданам кровожадный оскал капиталистического общества. Так что теорию продвижения я знаю. Опробую её на практике. Там, за бугром.

Лампочки в люстре мигнули, словно выразили возмущение моими высказываниями.

Юрий Григорьевич этого подмигивания будто бы не заметил — по-прежнему смотрел мне в глаза.

— Что ж, так и поступим, Сергей, — сказал он. — В следующем месяце пойдём каждый своим путём. По разным берегам реки, как ты выразился. Буду рад, если однажды наши дороги соединит прочный широкий мост. Твоя позиция мне понятна, хоть и не очень близка. Время изменить её у тебя ещё будет. Но ты имеешь на неё право.

Прадед тряхнул головой.

— Право выбора, дед, — сказал я. — Оно тоже для людей очень важно. Право выбора образа и места жизни, право не шагать в ногу, право слушать любые песни и читать любые книги. Запомни это, дед, и расскажи об этом там, наверху. Это ещё одна причина, по которой советские граждане моего поколения захотели перемен.

Во вторник на рассвете мы с Юрием Григорьевичем отправились на пробежку по улице Дмитрия Ульянова. Для этого мой прадед извлёк из шкафа пропахшие нафталином кеды. Мои кроссовки он не обул: отказался от моего предложения. Во дворе Юрий Григорьевич смущённо озирался, будто шёл на старости лет к любовнице. Побежал он резво — я тут же охладил его пыл, задал щадящий темп. Рано пробудившиеся птицы встретили нас удивлёнными возгласами. Прохожие провожали нас ироничными взглядами. Словно мы (пятидесятилетний на вид мужчина в старых синих советских трико и молодой мускулистый мужчина в найковский спортивках) выглядели для них непривычно и забавно.

До метро мы добежали. Там я скомандовал остановку. Потому что оздоровлённое тело моего прадеда заметно подустало: Юрий Григорьевич вспотел, тяжело дышал… но его глаза радостно блестели. Обратно мы прошлись быстрым шагом. Прадед настаивал, что отдохнул. Но я погасил его пыл: заявил, что сегодняшней нагрузки для первого раза предостаточно. Видел, как Юрий Григорьевич молодецки выпячивал грудь и оглядывался по сторонам (рассматривал он, в том числе, и немногочисленных сейчас на улице женщин). Прадед жизнерадостно улыбался. Я заметил, что дамочки тоже посматривали на него: те из женщин, кто посчитал меня слишком уж юным и в силу этого обстоятельства неинтересным созданием.

На спортплощадку Юрий Григорьевич не пошёл: он напомнил мне, что до четверга остаётся работающим человеком. Прадед свернул к дому — я побежал трусцой к школе. Позавтракали мы с прадедом вместе. Я поинтересовался, как Юрий Григорьевич объяснит своё преображение коллегам. Прадед хмыкнул и ответил, что не обязан никому ничего объяснять. «Пусть судачат, — сказал он. — Для моих нынешних целей это даже полезно». Ни разу не зевнувший сегодня Юрий Григорьевич после завтрака отправился на работу. Я прошёл в гостиную и будто бы по привычке уселся в кресло. Перед сном я с десяток минут посидел у журнального столика. Смотрел на окно, вертел в руке не окровавленный носовой платок, а белую ракушку скафарку.

Сан Саныч уехал в среду.

Появление в Советском Союзе нового неработающего пенсионера мы отметили без него в четверг. Поначалу решили, что поедем для этого к бабушке Варе. Но Варвара Юрьевна воспротивилась нашему визиту. Она не захотела, чтобы меня увидела проживавшая вместе с ней в квартире её восемнадцатилетняя дочь (моя мама). Бабушка сказала, что «будущее Катеньки менять не нужно». Заявила, что «до рождения внука пусть Катя живёт, как прежде». Мы с её требованием согласились. Поэтому Варвара Юрьевна приехала после работы к своему отцу домой, засиделась с нами допоздна.