Медведев. Пограничье (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

Я нахмурился. Слова в дневнике дяди всплыли в памяти сами собой: «Домовой — существо старое, бывает привередлив. Любит порядок, но не терпит перемен. Особенно если не он в доме главный».

Я посмотрел прямо на Никифора. Его облик был всё тем же: чуть сутулый, с аккуратной добродушной маской, но в глазах оставался тот же угольный отсвет. Домовой молчал, не торопясь ожидая продолжения беседы.

Я решил не юлить. Говорить прямо — порой лучший способ прояснить обстановку.

— Скажи-ка, Никифор, я тебе не нравлюсь? — спросил я ровно, без нажима, но и без наивности.

Домовой чуть приподнял бровь, будто не ожидал такого лобового хода. А потом медленно выдохнул, точно оценивая, насколько откровенным стоит быть с тем, кто только вступил в права, но уже видит больше чем нужно.

— А должен? — внезапно оживился старик, и в голосе его прозвучала почти весёлая дерзость. Он скрестил руки на груди, качнулся с пятки на носок, будто примеряясь к новой роли в спектакле. — Вы ж не красна девица, чтобы нравиться. И не Мурзик, к слову. Тот хоть и вертлявый хвост, а всё ж полезный. Мышей гоняет, мух в дом не пускает. Мех у него на ощупь точно шелк, не иначе. И, заметьте, не линяет!

Я кивнул с преувеличенной серьёзностью:

— Сложно с таким конкурировать. Уступаю по всем параметрам.

Домовой нахмурился, взгляд стал чуть подозрительным, и он резко сменил тон:

— А чего вы с ним делать надумали? — спросил уже настороженно, глядя, как будто прямо в душу. — Мурзика обижать не надо.

Он погрозил мне пальцем, неторопливо, но очень осознанно, словно этим жестом ставил границу.

— Это вы у нас человек новый, хоть и наследник прежнего хозяина. А белка здесь давно. Он для меня не просто зверушка на подоконнике. Это член семьи. Пусть пьющий, но с этой хворобой борется. Я Мурзика в обиду не дам.

Я чуть откинулся в кресле и поднял ладони, давая понять, что не замышляю ничего против его пушистого любимца.

— Мир, — сказал я с лёгкой усмешкой. — Ни одно ухо в доме не пострадает. Даже если оно беличье.

Никифор ещё пару секунд подозрительно на меня смотрел, а потом кивнул — вроде как принял извинение, которого не было.

— А в записях дядюшки, — начал я ровно, слегка прищурившись, — упомянуто, что домовые служат дому. Он писал, что с хозяином вы всегда были в добрых отношениях.

Никифор тут же нахмурился, словно я ненароком задел за что-то личное. Поджал губы и буркнул, уже не таким весёлым тоном:

— Я служу. Но не прислуживаю, — отчеканил домовой. — И уж тем более не в рабстве. Между прочим, у меня есть характер.

Собеседник говорил с нажимом, но скорее с обидой, чем с гневом. Хотя что-то в облике домового чуть изменилось.

— И эти самые… — он замолчал, нахмурился ещё больше и потер лоб, как будто пытался вытащить нужное слово из недр памяти.

— Чувства? — осторожно подсказал я.

— И они тоже! — вскинулся он неожиданно резко, будто моя догадка только подлила масла в огонь.

На секунду в его глазах вспыхнули те самые тлеющие угольки, только теперь — с явным жаром. Фигура Никифора как будто на миг вытянулась, стала выше, шире, тень от него легла плотнее. И дом заметно замер.

— Или вы считаете, — громко произнёс он, — что у меня характера не должно быть⁈

Я невольно выпрямился в кресле, чувствуя, как между нами повисла та самая тонкая грань, что отделяет духа-хранителя от духа-обидчика. Слова звучали не как угроза. Скорее, как требование признания. Доказательство того, что за этой личиной есть не просто сущность, вполне живая личность. Пусть и не совсем человеческая.

— Наоборот, — ответил я спокойно, — я как раз уважаю тех, у кого есть характер. У меня он тоже имеется, чего мне батюшка простить не смог и сюда сослал.

Уголок рта у Никифора дёрнулся. И гнев начал спадать, как внезапно налетевший, но недолго державшийся ветер.

— Это что у нас здесь за бунт? — раздался от входа знакомый голос Морозова.

Я обернулся, а Никифор, услышав воеводу, сразу как-то поубавился в размерах. Угли в глазах потухли, спина чуть сутулилась, и взгляд стал скорее обиженно-укоризненным, чем гневным. Насупился, будто его застали за чем-то не вполне приличным.

— Никакого бунта, — буркнул он. — Просто регент задает вопросы. И Мурзику грозит… конкурированием.

Никифор бросил в мою сторону взгляд, в котором явно читалось: «мы всё записали».

— Вы уж ему поясните, — продолжал он, обращаясь к Морозову, — что такие вещи у нас не пройдут. Я не позволю. У меня тоже есть характер и эти самые… — он помолчал, расправил плечи, — чувства. Вот.

— Ну ты чего, Никифор? — добродушно усмехнулся Владимир, проходя вглубь комнаты. — Неужто Епифан опять на крыльцо сора намёл? Я ему передам, чтобы был аккуратнее.

Домовой фыркнул, но уже без настоящего раздражения, а скорее ради порядка. Он хотел ещё что-то добавить, но передумал, махнул рукой и исчез — не буквально, а просто вышел, как будто растворившись в доме.

Я усмехнулся и посмотрел на Морозова:

— Знаете, с таким распорядителем я даже за котёл в подвале спокоен. Если и там кто живёт — Никифор точно его под каблуком держит.

— Не сомневайтесь, — кивнул воевода. — Здесь, если кто и настоящий хозяин, так это домовой. А вам ещё придётся заслужить право в этом доме слова вставлять.

— В дневнике старого князя было сказано, что домовому нужно оставлять дары, — произнёс я, глядя в сторону, где недавно растворился в воздухе наш местный хранитель. — Но я не думаю, что Никифору нужно ставить в углу блюдце с молоком. Это… как-то не в его стиле. Не котенок ведь.

Морозов тут же обернулся ко мне, и видом, будто я предложил поджечь храм. Лицо увоеводы вытянулось с выражением почти священного ужаса.

— Не вздумайте даже в шутку такого сделать, — сказал он, понизив голос, как будто стены могли донести мои слова до кого не надо. — Мало того что Мурзик всё вылакает, так потом ещё начнёт животом маяться. Стонать будет на всю гостиную.

— Он и лактозу не переносит? — сдержанно уточнил я, всё же не удержавшись от лёгкой усмешки.

Морозов замер, как будто услышал заклинание. Потом чуть склонил голову и терпеливо пояснил, с тем самым видом, каким обычно разговаривают с особенно недалекими больными:

— Молоко он плохо усваивает. Пузо раздувает, и до лотка может не долететь. А вы потом объясняйте Никифору, что это был ритуал, а не издевательство. Вас за такое точно не похвалят.

Я кивнул с самым серьёзным видом, хотя губы слегка дёрнулись.

— Записал: молоко не оставлять. Белку не обижать. Домовому выражать уважение, но без кисломолочных продуктов. В общем, жить можно.

— А уж если Никифор догадается, что вы для него поставили еду как для домашнего питомца, — протянул Морозов, понижая голос до почти заговорщического, — то вовсе…

— Разозлится? — предположил я, приподняв бровь.

— Нет, — вздохнул воевода. — Куда хуже. Он обидится. А вот обиженный домовой — это уже не гостеприимный хранитель, а злопамятный сосед со скверным характером. Он не злобный, но память у него такая, что вам и не снилось. Будет эту миску с молоком вспоминать до конца ваших дней. И обязательно найдет способ напомнить.

— Типа чтобы сахар в чае с одной стороны таял, а с другой — нет? — уточнил я, уже слегка улыбаясь.

— Или чтобы часы отставали только тогда, когда вы опаздываете. Или чтобы свет моргал, когда о чём-то важном думаете. Никифор не навредит — не в его это правилах. Но мелочь за мелочью будет изводить, как капля, которая в подвале по железу стучит. Годами.

Я уселся удобнее, задумался.

— Значит, дядюшка ошибся? — удивился я. — Он прописал этот ритуал в тетради.

— Нет, — протянул воевода, задумчиво глядя в сторону, — старый князь как раз и не ошибся. Просто… он прописал ритуал приручения юного и дикого домового. Того, кто только появился, ещё не осознаёт ни своей силы, ни сути вещей. Когда они нарождаются, то бывают как котята. Любопытные, неуклюжие, диковатые. Их тогда и потчевать можно, и уговаривать, и баловать всякими вкусностями. Леденец на блюдечке для них целый жест. Лоскуток с вышивкой — почти признание. Они это ценят. Растут, учатся… привязываются. Но со взрослым домовым такие фокусы не пройдут. Он уже осознает потустороннюю реальность. У него есть дом, есть характер и… взгляды. В лучшем случае он решит, что человек просто добрый, но глуповатый. Такой, знаете, из тех, кто бабушке в автобусе конфету протягивает, потому что думает, будто это вежливо.