Позывной "Хоттабыч" 10. Конец пути (СИ) - "lanpirot"

И в этот миг всё вокруг утратило последние следы реальности. Гнилые стены поплыли, как в дурном сне, затянутые сизым дымом сигарет и пропитанные острым запахом крови. Зелёные ящики с оружием потеряли свой «вес и объём», став плоскими и двухмерными театральными декорациями.

Даже мертвое тело Прокопьича на полу казалось восковой куклой, грубой и нелепой подделкой под настоящего человека. Мир стал иллюзорным, ненастоящим и картонным, в котором совершенно нет никакого Высшего Смысла. Но он, как липкая паутина, продолжал удерживать нас в этой иллюзии жизни, как запутавшихся мелких мошек.

Чувство собственного «я» начало расползаться, как чернильное пятно на промокашке. Где оно заканчивалось и начиналась эта проклятая землянка? Мы были едины — я и пыль на ящиках, я и холод металла, я и безмолвие смерти. Границы тела растворились, и мир хлынул внутрь меня, заполняя пустоту: я чувствовал сырость земли под полом, шелест листьев снаружи, даже «тяжесть» неба, давящего на мои плечи, словно я мифический Атлант. Не было ни меня, ни мира — была лишь одна единая, всепоглощающая Вселенная.

И в этом странном состоянии я увидел, как черты Артёма начали стремительно искажаться. Кожа натянулась на скулах, превратившись в желтоватый дырявый пергамент, сквозь который было видно даже зубы. Глаза ушли вглубь орбит и загорелись в них холодным, нечеловеческим зеленоватым светом.

Из-под обычной одежды проступили шипастые и темные, будто вырезанные из самой Тьмы, доспехи. И молодой майор в считанные мгновения превратился в древнего, высохшего Кощея, который даже не смог выпрямится во весь свой громадный рост, а его макушка, украшенная железной короной, воткнулась в бревенчатый потолок землянки.

Но на этот раз я даже не удивился. Сквозь пелену, стоящую перед глазами, я сумел поймать его взгляд и хрипло, с огромным усилием, выдавил:

— Давненько не виделись, твоё бессмертие! Как сам?

— Хоттабыч… — голос Кощея срывался, пропадал, словно радиосигнал при помехах. — Насилу тебя отыскал… Связь дерьмо, аватар тоже не лучшего качества. Не падай духом, старый! Ты всё ещё можешь… очень многое можешь…

Рука Кощея медленно поднялась. Длинный костлявый палец указал на меня, а потом на бездыханное тело Прокопьича. Зеленоватый огонь в глазах вспыхнул ярче, в нём читалось не злорадство, а древнее, бездонное знание. Казалось, он видел нити реальности, сходящиеся здесь, в этой точке.

И тут же кошмарное видение стало таять и уменьшаться в размерах. Тени собрались обратно в углы, пергаментная кожа наполнилась жизнью, скулы округлились, а в глазах погас зеленый свет, сменившись привычной усталостью. Артём стоял передо мной, прежний Артём, похудевший и посеревший от усталости. Он тяжело дышал, будто только что вернулся с тяжелейшей пробежки.

— Что? — прошептал он, смотря на свою дрожащую руку. — Что это было? Чёрт, это опять повторилось… — Он тряхнул головой, с силой проводя ладонью по лицу, смахивая остатки жуткого образа Кощея. — Господи, только не это… Только не сейчас… Прости, Хоттабыч, но я, кажется, схожу с ума!

Я не ответил ему, поскольку всё ещё не чувствовал больше ни ног, ни рук, ни биения сердца в груди. Я был абсолютно опустошен и безмолвен. Даже мыслей никаких не было. Было лишь ощущение невероятной тишины. И в этой тишине я внезапно ощутил себя… чем-то бо̀льшим, чем просто человеком.

Я был точкой, из которой расходятся нити, пронизывающие всю окружающую реальность. Я чувствовал пылинки в воздухе, слышал тиканье своих собственных часов под окровавленным рукавом, ощущал холод смерти, исходящий от тела Прокопьича, и тепло жизни, исходящее от Артёма.

Я был всем… И ничем… Я был этим… над этим… под этим… внутри этого… Это сложно объяснить и подобрать правильные слова. В этот момент я был… я был подобен Богу, Творцу, Создателю. И в этом не было ни радости, ни гордости — лишь холодное, безразличное знание. Факт.

И тогда из этой «божественной прострации» родилось одно-единственное, огненное и страстное желание. Не просьба, не мольба, а приказ, идущий из самой глубины того, кем я сейчас себя ощущал. Да, я желал, я хотел, я требовал в конце концов!

Чтобы тишина в груди сменилась ровным дыханием, а остекленевшие глаза вновь обрели хитрющий огонек, чтобы и без того морщинистое лицо сморщилось еще больше от весёлой улыбки. Я желал, чтобы умерший старик не просто дышал — я требовал, чтобы он был жив. Чтобы он был здоров. Чтобы его смерть была отменена, вырвана с корнем, переписана заново по моей воле.

Я не шевелился. Не произносил слов. Я просто смотрел на него и желал. Вкладывал в это желание всю ту неизмеримую мощь, которую ощущал мгновением ранее. И у меня это получилось. Сначала раздался резкий, судорожный вдох. Грудная клетка Прокопьича дернулась. Потом он зашелся в истерическом кашле, свернувшись в позу эмбриона. Его веки дрогнули, и взгляд, еще мутный, но уже живой и осмысленный, пополз по моему лицу, потом перескочил на Артёма и вновь вернулся ко мне.

— Лять-перемать! — прохрипел старик с непередаваемым удивлением. — А вы чего такие кислые, ребятки? И чего это со мной было?

Артём отшатнулся, уставившись на Прокопьича широко раскрытыми глазами. Его лицо было белее известки, а в глазах плескался чистый, неразбавленный ужас. Я, еще не до конца выскочивший из состояния «бога», чувствовал, как хлещет у него из надпочечников кортизол[1] и адреналин.

— Он… Он же… — севшим голосом произнёс Артём, тыча пальцем в старика. — Я же сам проверял… Пульса не было! Он был мёртв! Мёртв! Понимаешь⁈

— Т-с-с… тихо, Артём! — Старик приложил палец ко рту. — Аж в ушах звенит…

Прокопьич медленно и с явно различимым хрустом уселся на ящиках, сбросив ноги на пол. Он выглядел так, будто его просто выдернули из глубокого, но не самого приятного сна.

— Мёртв, говоришь? — он недоверчиво фыркнул, и в его глазах мелькнул тот самый хитрющий огонёк, появления которого я только что так страстно желал.

— Да, мёртв! — Майор закивал головой, словно китайский болванчик. — Мертвее некуда!

Старик замер, словно прислушиваясь к себе.

— Ощущения не из приятных, — наконец произнёс он, — будто по мне каток проехался… Но сообщения о моей смерти сильно преувеличены! — Процитировал Прокопьич известную фразу, принадлежащую Марку Твену.

Взгляд старика упал на тёмно-багровое, слипшееся пятно на боку. Его лицо омрачилось.

— Простите ребятки, что подвел… — пробурчал Прокопьич, оттягивая пропитанную кровью материю, чтобы разглядеть рану. — Ы-ы-ы…

Старик потерял дар речи и замер, словно истукан. Лишь его пальцы, шершавые и узловатые, принялись елозить по скользкой коже там, где всего мгновение назад зияло пулевое отверстие. Он водил ими всё настойчивее, с нарастающим недоумением, а затем и с первыми проблесками изумления. Раны не было. Ни сочащейся кровью дыры, ни коросты, ни шрама — ничего.

— Да быть того не может… — прошептал дед, и его хриплый голос дрогнул. — Артём, глянь-ка! У тебя глаза помоложе…

Майор, всё ещё бледный, бросил на меня быстрый, почти панический взгляд, а затем опустился на колени перед Прокопьичем. Пальцы майора ощупали бок старика. Затем еще раз и еще. Он вглядывался, водил ладонью, стирал густеющую кровь намоченными в спирте бинтами, обнажая кожу.

— Нет… — наконец выдохнул Артём. — Нет раны. Совсем нет… даже царапины какой…

Он отдернул руку, будто прикоснулся к раскалённому металлу, и поднял на меня свой взгляд. Казалось, его мозг отказывается складывать увиденное в хоть сколько-нибудь логичную картину. Смерть. Воскрешение. Исцеление. В его мире неумолимых законов физики для этого не было определений.

Прокопьич же сиял. Он поворачивался, разглядывая свое целое тело, похлопывал по ребрам ладонью и разражался счастливым смехом.

— Видал, майор? — просипел он, тыча пальцем в свой бок. — Чудо-то какое! Была дыра, да сплыла!

Наконец старик медленно повернул голову ко мне. И в его старческих выцветших глазах разгорался настоящий восторг. Но не детский и наивный. Это был восторг древнего и мудрого шамана, наконец-то узревшего лик самого могущественного Небесного Духа. Его лицо, всё ещё бледное от пережитой смерти, расплылось в широкой и почти безумной улыбке.